На росстанях, стр. 107
— Перед тем как идти на проповедь, Христос постился сорок дней и сорок ночей. После этого он пошел в пустыню помолиться. Там встретил его дьявол. Он начал искушать Христа, возвел его на высокую гору, показал все царства земли и все их богатства "Все это я отдам тебе, — сказал дьявол, — если ты поклонишься мне". Что ответил Христос дьяволу, ты знаешь: "Кланяться можно только богу", — и прогнал искусителя прочь. Я, конечно, не дьявол, а ты не Христос, и ничего я тебе не обещаю, кроме одного: я покажу тебе чудо природы.
Турсевич насторожился. В необычном ответе приятеля он учуял какую-то хитрую недомолвку, намек на нечто загадочное, тайное.
— При чем же тут дьявол и Христос, проповедь и искушение? — поинтересовался он.
— Ну, знаешь, аналогия, правда, очень далекая: дьявол возвел Христа на высокую гору, а я тебя хочу повести на обыкновенный пригорок и показать нечто похожее на мираж.
— Ну ладно, давай пойдем, посмотрим, что там за мираж, чудо природы, — согласился Турсевич. Ему хотелось пройтись по верханской улице и посмотреть на село, которого он еще толком не видел.
Не успели они отойти и на сто шагов от школы, как встретился им помощник писаря Хрипач. Хрипача, так же как и сову, редко случалось видеть днем. Он почти никогда не бывал трезвым, а всегда либо сильно пьян, либо "просто под хмельком". Теперь он был "просто под хмельком". Приблизившись к учителям, Хрипач снял кепку и галантно раскланялся. Это был уже пожилой человек, невысокого роста; синевато-серые глазки его воровато бегали по сторонам. Поседевшая бородка, аккуратно подстриженная, придавала ему вид местечкового адвоката, каким он по существу и был. Кроме своей работы в качестве помощника писаря Хрипач писал разные прошения, жалобы, что составляло значительную доходную статью в бюджете волостного пропойцы. Он также пописывал и в местных черносотенных листках, стоя на позициях "истинно русского человека".
— Просветителям народа мое нижайшее! — воскликнул Хрипач, подавая руку Лобановичу, а затем и Турсевичу. — Хрипач моя фамилия, — сказал он при этом. — Ну, так что? Крамольная дума доживает свои последние денечки, верьте мне! Читали обращение к народу министра Горемыкина? Голова, светлая голова! Правда?
— А по-моему, у вас, Никодим Полуэктович, голова светлее, чем у Горемыкина, — отозвался Лобанович.
Хрипач обеими руками пожал ему руку.
— Что вы, что вы! Я — бледная тень его. Разве можно равнять меня с таким высокопоставленным человеком!
Учителя пошли дальше. Хрипач направился в сторону волостного правления. Шел и вполголоса напевал:
— Вот такая погань, такие паразиты — опора царского трона, — говорил Лобанович. — А нюх у него есть: думу разгонят.
— Тебя это не должно особенно задевать, — заметил Турсевич, — ведь ты ей никакого значения не придаешь.
— Дело не в думе, а в том, что царские палачи берут верх. Но я припоминаю одно стихотворение, которое очень люблю:
Разговаривая на темы дня, они подошли к той точке на пригорке, откуда видел учитель замок. Лобанович остановился:
— Стой!
То ли он остановился не на том месте, то ли прозрачность воздуха теперь была иной, или, может, волнение самого Лобановича явилось тому причиной, но только на этот раз отдельные части "замка" не сливались в одно целое и не давали желанного эффекта. Обескураженный, Лобанович оглянулся по сторонам, сделал шага два вперед, потом попятился назад, не сводя глаз с того места, где прежде выступал "замок".
— Что с тобой? — спросил Турсевич. — Не надумал ли ты кадриль танцевать?
Лобанович, казалось, не слыхал вопроса друга и все топтался по траве, то подвигаясь вперед, то отступая назад.
— Во-во! С этого места! — обрадованно вскрикнул Лобанович. — Иди-ка посмотри! — Он хорошо видел контуры "замка", башни и купол на одной из них.
Турсевич подошел и начал всматриваться в то место, куда показывал друг.
— Ничего не вижу, — проговорил он.
— Да ты присмотрись: вон там, там! Видишь, башни!
— Шутник ты, — засмеялся Турсевич, — Ну, вижу. Стоят деревья на разном расстоянии друг от друга, пригорочки между ними… Или глаза твои подкачали, или чересчур развито воображение.
— Значит, способность восприятия у нас разная, — разочарованно сказал Лобанович. — А я хотел сказать тебе: "Вот он, иллюзорный замок! Не является ли такой же иллюзией и Государственная дума?" Не вышло, эффект не получился. Прошу прощения… И как это ты не видишь того, что так ясно стоит в моих глазах?
XXIII
Турсевич долго не выпускал руки Лобановича.
— Смотри, Андрейка, не задерживайся там. А то, знаешь, одному в чужой школе… как тебе сказать… не по себе.
Говоря так, он внимательно всматривался в лицо, в глаза Лобановича, словно желая прочитать мысли и настроения приятеля. Турсевич догадывался, что учительская молодежь, увлеченная революционным потоком, собирается тайно для какого-то недозволенного дела. Прямо говорить об этом он не решался: боялся, как бы приятель не подумал о нем как о реакционере, человеке, который не сочувствует революции. Лобанович, соблюдая конспирацию, даже Турсевичу не говорил, для чего едет в Микутичи, — ему просто хочется узнать, как живут родные, мать, братья и сестры, и повидаться с друзьями.
— Ты на меня смотришь так, словно я спрятал под пиджаком топор и отправляюсь на разбой либо собираюсь ехать в Америку.
— Разве можно тебе верить? — шутливо ответил Турсевич. — Мало ли какие мысли могли овладеть тобой в полесской глухомани!
Он еще раз крепко пожал руку Лобановичу и серьезно сказал:
— Ты все же будь осторожен, Андрейка! Я тебя люблю… ну, и уважаю… Долго не засиживайся, мне одному без тебя скучно.
Бабка Параска, притаившись за дверью, прислушивалась к разговору гостя с хозяином. Услыхав, что Лобанович выходит из комнаты, она юркнула в свою каморку и оттуда сквозь приоткрытую дверь смотрела в коридор, на своего "монашка". Лобанович зашел к ней.
— Ну, бабка, иду на станцию. Поеду не более чем на два-три дня. А ты здесь одна ухаживай за гостем. Всего доброго, бабка Параска!
Он подал ей руку. Бабка так расчувствовалась, что слезы покатились по ее сухим, морщинистым щекам.
— Ну, дай же вам боже счастливого пути и вернуться здоровым!
Она вышла на крыльцо и с материнской печалью смотрела на Лобановича, пока он не повернул направо и не исчез за строениями, где дорога спускалась в ложбину.
Бабка пошла в свою каморку, чтобы еще раз увидеть "монашка", когда он появится на другой стороне ложбины. Из окошка бабки хорошо видны пригорок и панская усадьба, мимо которой проходила дорога. Фигура Лобановича выплыла из ложбинки и показалась на пригорке. Путник на мгновение остановился и оглянулся. Это очень обрадовало бабку Параску. Она загадала: если оглянется, то с ним ничего плохого не случится в дороге и он счастливо вернется домой. Бабка с облегчением вздохнула, перекрестила учителя и пошла кухарничать в кухню, вспомнив про гостя.
Дорога — большая она или малая — всякий раз волновала Лобановича и настраивала его мысли и чувства на сладостно-печальный лад. Место, с которым он уже свыкся и которое покидал, вставало перед ним в ином свете, и то, чего он прежде как бы не замечал, становилось дорогим и близким, и с ним жаль было разлучаться. Вот так и сейчас: вспомнилось верханское кладбище, узенькая дорожка-тропинка среди зеленых хлебов, которая вела в Тумель, где протекала Уса и стояла мельница. Вспомнился и тот пригорок, куда ходил учитель несколько раз любоваться призрачным замком. Хотя последняя прогулка с Турсевичем и не дала желанного эффекта, все же Лобанович испытывал приятное чувство, припоминая и призрачный замок и полянку, на которой выплывал этот замок из дымчатой дали.