Кенилворт, стр. 17

— Так-то это так, мистер Варни, — возразил Фостер, — но, может, она думает, что если дело и дальше будет зависеть от вас, цветок окажется прикрепленным к шляпе так слабо, что первое же дуновение изменчивого вихря страстей снова сбросит бедную маргаритку в безвестность?

— Она должна понимать, — сказал Варни с улыбкой, — что истинная преданность, которую я питаю к милорду, моему хозяину, сперва заставляла меня воздерживаться от того, чтобы советовать ему жениться. И тем не менее я все-таки посоветовал ему жениться, когда увидел, что она не успокоится без… священного таинства или обряда, как ты там это именуешь, Энтони?

— Она разъярена на вас еще и за другое, — пояснил Фостер, — и я говорю вам об этом, чтобы вы вовремя поостереглись. Она вовсе не желает скрывать свое великолепие в тусклом фонаре этой древней обители, но жаждет блистать самой сиятельной графиней в Англии.

— Вполне естественно и очень верно, — согласился Варни. — А мне-то что до этого? Пусть себе блистает в фонаре или там в хрустале, как угодно милорду, я не возражаю.

— Она полагает, что вы держите весло с одного борта лодки, мистер Варни, — продолжал Фостер, — и можете грести или не грести, как вам заблагорассудится. Словом, таинственность и загадочность, которые ее окружают, она относит за счет ваших тайных советов милорду и моего строгого надзора. Потому-то она любит нас обоих так же, как приговоренный к смерти — своего судью и тюремщика.

— Ей придется полюбить нас покрепче, прежде чем она покинет эти места, Энтони, — заверил его Варни. — Если я по весьма серьезным основаниям советовал ему придержать ее здесь на некоторое время, то я могу также посоветовать показать ее миру в полном блеске величия. Но надо просторе ума сойти, чтобы так поступить, раз я доверенное лицо милорда, а она мой враг. Ты при случае доведи это обстоятельство до ее сознания, Энтони, а я уж постараюсь замолвить ей за тебя словечко и поднять в ее мнении твою репутацию. Ты мне, я тебе — эта пословица пригодна во всем мире. Мадам должна знать, кто ей друзья, и соображать, что они могут стать ей могущественными врагами. А покуда следи за ней в оба, но со всей видимостью уважения, на какую только способна твоя грубая шкура. Этот угрюмый взгляд и бульдожья хватка — великолепнейшая штука. Тебе бы следовало воздать за них благодарность небесам, да и милорду не мешает. Чуть только нужно сотворить что-нибудь жестокое или бессердечное, ты делаешь это так, как будто оно проистекает от твоей естественной настойчивости и упрямства, а вовсе не по приказу, а милорд избегает всяких неприятностей. Но постой! Кто-то стучится в ворота. Выгляни-ка в окно да никого сюда не впускай. Сегодня вечером нам здесь мешать не должны.

— Это тот, о ком мы говорили до обеда, — сказал Фостер, взглянув в окно, — это Майкл Лэмборн.

— А, давай, давай его сюда, непременно! — воскликнул Варни. — Он явился сообщить кое-что о своем приятеле. Нам весьма важно знать каждый шаг Эдмунда Тресилиана. Впусти его, говорю я, но не сюда. Я сейчас приду к вам в библиотеку аббата.

Фостер ушел, а Варни, оставшись один, начал расхаживать взад и вперед по комнате в глубоком раздумье, скрестив руки на груди. Наконец он дал волю своим размышлениям в бессвязной речи, которую мы несколько дополнили и упорядочили, чтобы его монолог был более понятен читателям.

— Верно, — сказал он, внезапно остановившись и опершись правой рукой о стол, за которым они сидели, — этот подлый плут проник в самые глубины моего страха, и мне не удалось скрыть их от него. Она не любит меня… О, если б и я ее не любил! Но какой же я осел, что старался привлечь ее на свою сторону, когда благоразумие твердило мне, что я должен быть лишь верным ходатаем за милорда! И эта роковая ошибка отдала меня ей во власть гораздо в большей степени, нежели умному человеку следует быть во власти даже самой лучшей из размалеванных дочерей Евы. С того часа, как я совершил этот погибельный промах, я уже не могу смотреть на нее без страха, ненависти и страстной любви, так странно сплетенных между собою, что теперь я и сам не знаю, что доставило бы мне больше радости, если бы это, конечно, зависело от меня, — овладеть ею или погубить ее. Но она не покинет этого убежища, покуда я не уверюсь, каковы у нас с нею шансы в обоюдной борьбе. Интересы милорда, а стало быть, и мои собственные — ибо если падет он, то за ним последую и я, — требуют, чтобы этот брак сохранялся в тайне. А кроме того, я вовсе не собираюсь протягивать руку, чтобы помочь ей вскарабкаться на трон величия, а она потом, усевшись поплотнее, наступит мне ногой на шею. Я должен пробудить в ней чувство или посредством любви, или посредством страха, и — кто знает? — вдруг я еще смогу вкусить сладчайшую и наилучшую месть за ее прежнее презрение. О, это был бы высший образец придворного искусства! Пусть только мне удалось бы хоть раз стать ее советником, пусть только она поведает мне хоть одну свою тайну, любой пустяк, хоть о разорении птичьего гнездышка — и тогда, красавица графиня, ты в моей власти!

Он опять молча прошелся взад и вперед, остановился, налил бокал вина и выпил, словно желая смирить в себе волнение. Затем, пробормотав сквозь зубы: «А теперь сердце на замок, а чело — ясное и неомраченное», — он вышел из комнаты.

Глава VI

Четыре комнаты, расположенные в западном крыле старого замка Камнор, были убраны необыкновенно роскошно. Эта работа была выполнена всего за несколько дней до того, как началось наше повествование. Мастерам, присланным из Лондона, не было разрешено покидать замок до окончания работ, и они превратили эту часть замка из заброшенной и полуразрушенной монастырской обители почти во дворец. Во всем соблюдалась строжайшая тайна: работники приходили и уходили ночью, и были приняты все меры, чтобы избежать назойливого любопытства поселян, которые могли бы наблюдать и строить разные догадки о переменах, происходивших во владениях их некогда жившего весьма скромно, а ныне богатого соседа Энтони Фостера. Необходимая скрытность была осуществлена столь удачно, что за пределы замка не просочилось ничего, кроме смутных и неопределенных слухов, которые, правда, распространялись и повторялись, но особенного доверия к себе не внушали.

В описываемый вечер вновь отделанная анфилада была впервые озарена огнями, да так, что их блеск можно было различить чуть ли не за пять-шесть миль, если бы не дубовые ставни, тщательно закрепленные болтами и замками и завешенные длинными шелковыми и бархатными шторами с золотой бахромой, которые не пропускали наружу ни малейшей полоски света.

Главных комнат, как уже говорилось, было четыре, и они следовали одна за другой. Подняться в них можно было по широкой лестнице, необычайно длинной и высокой, которая приводила к двери передней, похожей на галерею. Этой комнатой аббат иногда пользовался как залой для совещаний, но теперь она была очень красиво обита превосходно отполированным темно-коричневым деревом, доставленным, как говорили, из Вест-Индии и отшлифованным в Лондоне с превеликими трудностями и изрядным ущербом для столярных инструментов. Темный цвет этой отделки несколько смягчался многочисленными свечами в серебряных канделябрах, развешанных по стенам, и шестью огромными картинами в дорогих рамах работы лучших художников того времени. Массивный дубовый стол, стоявший в дальнем углу комнаты, служил для вошедшей тогда в моду игры в триктрак. В другом конце находилось возвышение для музыкантов и певцов, которых иногда приглашали для большей пышности приемов.

Из передней можно было пройти в небольшую столовую, способную ослепить взоры вошедшего богатством убранства. Стены, еще недавно столь голые и мрачные, были теперь закрыты занавесями из небесно-голубого бархата с серебром. Резные стулья были из черного дерева с подушками под цвет занавесей, а место серебряных канделябров, освещавших переднюю, здесь заняла огромная люстра из того же драгоценного металла. Пол был покрыт испанским ковром, где цветы и плоды были изображены столь ярко и естественно, что на такое великолепное изделие человеческих рук страшно было даже ступить. Дубовый стол уже был покрыт превосходной скатертью, и на него был поставлен довольно большой переносный буфетик с открытыми дверцами, причем видны были полки, уставленные фарфоровым столовым сервизом. Посредине стола стоял судок итальянской работы — красивый и изящный столовый прибор фута в два вышиной, представлявший собой фигуру великана Бриарея, сто серебряных рук которого предлагали гостям различные сорта пряностей для приправы.