Антикварий, стр. 95

— Вот как? — удивился судья Литлджон. — Если бы я знал! .. Ведь это значительно меняет дело.

— Совершенно верно! — заметил Олдбок. — Избив его, нищий только выказал бы свою преданность королю, выступая против его врага. Ограбив же его, он обобрал бы проходимца, достояние которого можно отнять по закону. Почему не предположить также, что свидание в руинах монастыря имело касательство к политике, а зарытое сокровище было послано с континента какому-нибудь высокопоставленному изменнику или должно было служить субсидией для какого-нибудь клуба мятежников?

— Дорогой сэр, — воскликнул судья, сразу воспламеняясь от поданной ему идеи. — Вы высказываете мои собственные мысли! Каким счастьем было бы для меня расследовать до конца такое дело! Не считаете ли вы, что нам следует объявить сбор добровольцев и поставить их под ружье?

— Только не сейчас, когда подагра лишает их столь ценного соратника. Но не разрешите ли вы мне спросить кое о чем Охилтри?

— Сделайте одолжение! Только вы ничего не добьетесь от него. Он дал мне ясно понять, что знает, насколько опасно для обвиняемого давать показания; по правде сказать, это действительно приводило на виселицу многих и почестнее его.

— Но все-таки, судья, вы не возражаете против того, чтобы я занялся им?

— Ни в коей мере, Монкбарнс! Я слышу голос сержанта внизу. Пойду и пока что поупражняюсь в ружейных приемах. Бэби, тащи мой мушкет и штык вниз! Там не так слышно, когда мы берем мушкет к ноге.

С этими словами воинственный судья покинул сцену, и служанка понесла за ним оружие.

— Такая девчонка — отличный оруженосец для подагрического рыцаря! — заметил Олдбок. — Ну, Гектор, друг мой, за ним, за ним! Ступай вниз, мой мальчик, и займи его там с полчаса хотя бы разными военными терминами. Хвали его ловкость и выправку!

Капитан Мак-Интайр, как и многие люди его профессии с бесконечным презрением смотревший на солдат штатского звания, которые взялись за оружие без должной подготовки, очень неохотно поднялся и проворчал, что не знает, о чем ему говорить с мистером Литлджоном, и что смешно, мол, глядеть, как старый, больной подагрой лавочник пытается выполнять упражнения, которые под стать заправскому солдату.

— Пожалуй, это и так, Гектор, — сказал антикварий, редко уступавший, когда кто-либо возражал против его предложений. — Пожалуй, это и так — в данном случае и в некоторых других. Но в наши дни страна похожа на истцов в мировом суде, где стороны выступают лично, за отсутствием средств для приглашения профессиональных героев судебного красноречия. И я уверен, что если при таких обстоятельствах люди прекрасно обходятся без изворотливости и многословия адвокатов, то и мы, я надеюсь, справимся, полагаясь только на нашу храбрость и наши мушкеты, хотя нам и не хватает дисциплины, свойственной вам, опытным воякам.

— Право, я ничего не имею против того, сэр, чтобы весь мир сражался, если ему нравится, лишь бы меня оставили в покое, — ответил Гектор, по-прежнему сохраняя упрямое и недовольное выражение.

— Да, ты действительно человек очень мирного нрава, — отозвался его дядя, — настолько мирного, что не можешь спокойно пройти мимо бедного, спящего на берегу!

Однако Гектор, заметивший, куда клонится разговор, и ненавидевший намеки на отпор, полученный им от ластоногого противника, обратился в бегство, прежде чем антикварий успел договорить фразу.

ГЛАВА XXXVIII

Желая воспользоваться полученным разрешением, антикварий предпочел перейти в камеру, где находился Охилтри, так как вызвать его снова в судебный зал — значило бы придать допросу более официальный характер. Старик сидел у окна, которое выходило на море. Он смотрел, и крупные слезы — казалось, помимо его воли — навертывались на глаза, капали на щеки и сбегали по белой бороде. При всем том черты его были спокойны, а вся поза и выражение лица были исполнены терпения и покорности судьбе. Олдбок незаметно подошел к нему и вывел его из задумчивости, ласково сказав:

— Меня огорчает, Эди, что ты принимаешь это так близко к сердцу.

Нищий вздрогнул, поспешно утер глаза рукавом плаща и постарался придать себе обычный равнодушный и беспечный вид. Все же голос его немного дрожал, когда он ответил:

— Я мог бы догадаться, Монкбарнс, что это вы — или кто-нибудь еще вроде вас — пришли тревожить меня. В тюрьмах и судах хоть то хорошо, что ты можешь выплакать себе все глаза, и никто не спросит тебя, в чем дело.

— Ладно, Эди, — ответил Олдбок, — я надеюсь, причина твоих бед не так страшна, чтобы ее нельзя было устранить.

— А я-то думал, Монкбарнс, — тоном упрека сказал нищий, — что вы знаете меня лучше и не подумаете, будто моя пустячная неприятность может вызвать слезы на старых глазах, видавших и не такое горе. Нет, нет! Но здесь была эта бедняжка, дочь Кексона. Она места себе не находит, и никто не может ее успокоить: со времени последнего шторма нет известий о бриге Тэфрила. Люди на набережной рассказывают, будто какой-то военный корабль наскочил на риф Рэтри и вся команда погибла. Помилуй господи, ведь там был молодой Ловел, которого вы так любили, и он как пить дать тоже погиб.

— Да, избави господи! — повторил за ним антикварий бледнея. — Лучше бы Монкбарнс-хауз сгорел. Бедный мой друг и соавтор! Я сейчас же пойду на набережную.

— Навряд ли вы узнаете больше, чем я вам сказал, — промолвил Охилтри. — Здешние стражники были порядком любезны (для констеблей, конечно). Они просмотрели все свои бумаги, спрашивали у начальства, но дело остается таким же темным.

— Это не может быть правдой, это неправда! — воскликнул антикварий. — Я этому ни за что не поверю: Тэфрил — отличный моряк, а Ловел — мой бедный Ловел! — имеет все качества верного и приятного спутника на суше и на море. Именно такого спутника, Эди, я за ум и чистосердечие избрал бы для морского путешествия, fragilem mecum solvere phaselum note 167 (впрочем, я никогда не пускаюсь в море, если не считать переезда на пароме через наш залив). Его избрал бы я делить со мной опасность, как человека, к которому стихии не могут питать вражду. Нет, Эди, это неверно и не может быть верно. Это выдумка праздной шлюхи — молвы, которую я вздернул бы, повесив ее трубу ей на шею. Она своим совиным криком только пугает до смерти честных людей. А теперь расскажи, как ты попал в такую переделку?

— Вы спрашиваете меня как судья, Монкбарнс, или так просто, для собственного интереса?

— Только для собственного интереса, — ответил антикварий.

— Тогда уберите свою записную книжку и этот самый карандаш, потому что я ничего не скажу, пока у вас в руках эти штуки: мы, люди неученые, боимся их. Эти писцы в соседней комнате начиркают черным по белому такое, что человек и не оглянется, как его повесят.

Монкбарнс уступил причуде старика и убрал записную книжку.

Тогда Эди весьма откровенно изложил ту часть истории, которая уже известна читателю, рассказав антикварию также про сцену, разыгравшуюся в руинах святой Руфи между Дюстерзивелем и его покровителем. Так же открыто он признался в том, что не мог устоять перед соблазном еще раз заманить искателя руд на могилу Мистикота, с целью посмеяться над ним и проучить его за шарлатанство. Эди легко уговорил Стини, смелого и безрассудного парня, помочь ему в этой проказе, но шутка помимо их воли зашла слишком далеко. Что касается бумажника, то Эди выразил свое удивление и огорчение, как только выяснилось, что эта вещь неумышленно была унесена. Старик рассказал, что Стини в присутствии всех обитателей хижины обещал возвратить бумажник на следующий же день, и только внезапная гибель помешала ему это сделать.