Антикварий, стр. 91

ГЛАВА XXXVI

На следующее утро Кексон поднял антиквария, который любил понежиться в постели, на целый час раньше обычного.

— Ну, что такое? — спросил Олдбок, зевая и протягивая руку к огромным золотым часам с репетицией, лежавшим возле его подушки на шелковом носовом платке. — Что случилось, Кексон? Неужели уже восемь часов?

— Нет, сэр, но со мной говорил человек милорда. Он считает, что я камардин вашей милости. Это, конечно, верно, потому как я состою в этой должности при вашей милости и при пасторе. Кто как не я? И еще я прислуживаю сэру Артуру, но это только по моей специальности.

— Ладно, ладно, хватит об этом! — остановил его антикварий. — Блажен тот, кто сам себе камардин, как ты выражаешься. Но зачем же тревожить мой утренний покой?

— Ах, сэр, ваш знатный гость встал ни свет ни заря и прогулялся в город, чтобы послать оттуда нарочного за своим экипажем, который скоро будет здесь. И граф хочет повидаться с вашей милостью, прежде чем уедет.

— Вот не было печали! — воскликнул Олдбок. — Эти великие мира сего пользуются чужим жилищем и временем, как своими собственными. А впрочем, это ведь особый случай. Скажи, Кексон, как Дженни? Пришла немного в себя?

— Ни то ни се, сэр, — ответил парикмахер. — Напутала нынче с шоколадом: чуть не вылила все в помойное ведро, а потом так растерялась, что сама и выпила. Но это ничего, она справится с помощью мисс Мак-Интайр.

— Выходит, все мои женщины уже на ногах и копошатся. Пора мне, стало быть, расстаться с моей тихой постелью, если я хочу мира и порядка в доме. Дай-ка мне халат! А что слышно в Фейрпорте?

— Ах, сэр, там только и разговоров, что о милорде! Говорят, он двадцать лет не выходил за порог, а тут, здравствуйте, пришел в гости к вашей милости!

— Вот оно что! — воскликнул Монкбарнс. — Что же там по этому поводу говорят?

— Надо сказать, сэр, что мнения у людей разные. Эти самые дымокрады, — так, что ли, их называют, — которые против короля и закона, а также пудры и париков, негодяи этакие, они болтают, будто он пришел сговориться с вашей милостью, а потом привести сюда своих горцев и фермеров, чтобы разогнать собрания «друзей народа». А когда я им доказываю, что ваша милость никогда не вмешивается в такие дела, где пахнет дракой и пролитием крови, они мне отвечают, что, может, оно и так, но с вашим племянником дело иное, его, мол, хорошо знают: он и раньше дрался и теперь готов постоять за короля и драться до последней капли крови. Они говорят, что вы — голова, он — рука, а граф даст людей и деньги.

— Здорово! — рассмеялся антикварий. — Я рад, что война не будет мне стоить ничего, кроме советов.

— Нет, нет! — заверил его Кексон. — Никто не думает, что ваша милость станете драться сами или дадите хоть грош той или другой стороне.

— Гм! .. Таково, значит, мнение «дымокрадов», как ты их называешь. А что говорит остальной Фейрпорт?

— Право, — ответил откровенный докладчик, — тоже мало хорошего. Капитан добровольцев Кокит, тот, что будет у нас сборщиком податей, и другие джентльмены из клуба Голубых говорят, что напрасно позволяют папистам, у которых много друзей-французов, к примеру — графу Гленаллену, расхаживать где ему нравится, и еще… Но ваша милость, может, рассердитесь?

— Нет, нет, Кексон! Пали, словно в тебе сидит весь взвод капитана Кокита. Я выдержу.

— Ну хорошо. Так вот, они говорят, сэр, раз вы не поддержали петицию о мире, и не стояли за новый налог, и были против вызова йоменов во время хлебных беспорядков, а за то, чтобы управлялись с народом одни констебли, — значит, говорят они, вы не друг правительству и встречу между таким могущественным человеком, как граф, и таким умным человеком, как вы, нужно расследовать; а еще некоторые считают, что вас обоих надо отправить в Эдинбургский замок.

— Честное слово, — сказал антикварий, — я бесконечно обязан моим соседям за хорошее мнение обо мне! Выходит, что от меня, никогда не вмешивавшегося в их дрязги и только рекомендовавшего спокойствие и умеренность, отреклись обе стороны как от человека, от которого можно ожидать государственной измены королю или народу? Дай мне сюртук, Кексон, дай мне сюртук, какое счастье, что я не живу в их судебном округе! Да, скажи еще, ты ничего не слыхал о Тэфриле и его корабле?

Лицо Кексона вытянулось.

— Нет, сэр, а тут еще были сильные ветры. У нашего берега очень опасно крейсировать при восточном ветре. Мысы так далеко выступают в море, что судно может очутиться в западне между ними скорее, чем я успею бритву наточить. И потом, в наших местах нет ни одного порта, чтобы укрыться, одни утесы да рифы. Если корабль выбросит на скалы, он разлетится, как пудра, когда тряхнешь пуховкой, и его потом так же не соберешь. Я всегда говорю это моей дочке, когда она долго ждет письма от лейтенанта Тэфрила. У него всегда это законное оправдание. «Не брани ты его, — говорю я ей, — голубушка, ты ведь не знаешь, что могло случиться».

— Эх, Кексон, ты такой же хороший утешитель, как и камердинер! Дай-ка мне белый галстук. Не могу же я спуститься к гостю с платком на шее!

— Дорогой сэр, капитан говорит, что теперь в моде шейные платки, а галстуки, мол, хороши для таких старомодных людей, как ваша милость или я. Прошу прощения, что упомянул нас обоих вместе, но так именно он и сказал.

— Капитан — щенок, а ты — простофиля, Кексон!

— Наверно, так оно и есть, — согласился покладистый парикмахер. — Вашей милости лучше знать.

Перед завтраком лорд Гленаллен, который был гораздо бодрее, чем накануне, подробно разобрал все обстоятельства, выясненные прежним следствием Олдбока. Перечислив бывшие в его распоряжении средства для полного доказательства факта его бракосочетания, он выразил решимость немедленно приступить к тягостной задаче сбора и восстановления свидетельств, касающихся рождения Эвелин Невил, которые, по словам Элспет, хранились у его матери.

— И все-таки, мистер Олдбок, — сказал он, — я чувствую себя как человек, который получил важные известия, когда он еще не совсем проснулся и не уверен, относятся ли они к действительной жизни или составляют лишь продолжение его сна. Эта женщина, эта Элспет, невероятно стара и почти невменяема. Не поторопился ли я — какой мучительный вопрос! — поверив ее теперешним показаниям, опровергающим то, что она показывала раньше совсем в иных целях?

Мистер Олдбок на миг задумался, но затем твердо ответил:

— Нет, милорд, не думаю, чтобы у вас было какое-либо основание сомневаться в правдивости того, что она вам недавно сказала. Ее побуждала к этому только совесть. Признание ее было добровольным, нелицеприятным, ясным, последовательным во всех частях и согласующимся со всеми известными нам обстоятельствами дела. Поэтому я, не теряя времени, просмотрел бы и привел в порядок все документы, на которые она ссылалась. А кроме того, я думаю, что следовало бы, если возможно, записать и официально заверить ее показания. Мы с вами собирались произвести это вместе. Но вашей светлости это было бы тяжело, а кроме того, все носило бы более беспристрастный характер, если бы я предпринял расследование один, в качестве мирового судьи. Я это и сделаю, по крайней мере попытаюсь, как только застану ее в таком состоянии, чтобы ее можно было допросить.

Лорд Гленаллен пожал руку антиквария в знак благодарности и согласия.

— Не могу выразить вам, мистер Олдбок, — сказал он, — какое облегчение приносит мне ваша поддержка в этом темном и столь печальном деле и какую веру в успех она мне внушает. Я не могу нарадоваться тому, что поддался внезапному порыву, который побудил меня, так сказать, почти против вашей воли, посвятить вас в мои дела. Этот порыв вызвало мое прежнее знакомство с вашей твердостью при выполнении обязанностей мирового судьи и друга, чтившего память несчастной женщины. Каков бы ни оказался исход этого дела, — а я склонен надеяться, что над судьбой моего дома занимается светлая заря, хотя я и не доживу до того, чтобы наслаждаться ее светом, — да, каков бы ни был исход, я сам и мой род будем бесконечно вам обязаны.