Аббат, стр. 92

— Мы сейчас поторопим его, брат мой, — ответил аббат. — Но, боже мой, неужели подобный пустяк еще способен тревожить вас в столь грозное время?

— Достопочтенный отец, — отвечал владелец сада, ибо это как раз он и был, — сколько раз уже я просил вас приберечь ваши возвышенные советы для таких же возвышенных душ, как ваша собственная! Разве я, хоть и скрепя сердце, не выполняю всех ваших просьб?

— Моя единственная просьба, это — чтобы вы оставались самим собой, брат мой, — ответил аббат Амвросий. — Вспомните, кем вы некогда были и к чему призывают вас ваши прежние обеты.

— А я вам скажу, отец Амвросий, — возразил садовод, — что даже у святого, который только и делает, что вечно твердит «Отче наш», лопнуло бы терпение, если бы его подвергали таким испытаниям, как меня. Чем был я прежде, об этом теперь не время вспоминать; никто лучше вас не знает, святой отец, от чего я отрекся в надежде получить приют и покой на весь остаток моей жизни, и никто лучше вас не знает, как мое убежище подверглось нашествию, мои фруктовые деревья были поломаны, цветы вытоптаны, покой нарушен; даже сон покинул меня с той поры, как наша бедная королева, благослови ее господь, оказалась заточенной в Лохливенском замке. Я ничуть не виню ее; узнице, конечно, хочется вырваться из этой отвратительной тюрьмы, где вряд ли есть даже место для приличного сада и где вечный туман, как мне говорили, губит молодые цветы. Я повторяю, что не могу винить ее за то, что она хочет вырваться на волю. Но почему при этом должен страдать я и почему моя безобидная беседка, которую я выстроил своими собственными руками, должна стать местом тайных сборищ? Почему маленькая пристань, которую я выстроил для своей собственной рыбачьей лодки, превратилась в секретный причал для таинственных погрузок и отправлений? Словом, почему я должен быть втянут в одно из тех дел, которые кончаются либо виселицей, либо плахой? Этого я, признаться, никак не пойму, достопочтенный отец.

— Брат мой, — ответил аббат, — ты мудр и должен понимать…

— Нет и еще раз нет, я вовсе не мудр, — ответил с раздражением садовод, затыкая уши. — Меня никогда не называли мудрым, за исключением тех случаев, когда хотели заставить совершить какую-нибудь уж очень большую глупость.

— Но, добрый брат мой… — снова начал было аббат.

— Я вовсе и не добр, — прервал его сварливый садовод, — я не добр и не мудр; если бы я был мудр, вас бы здесь и в помине не было, а если бы я был добр, мне, по-моему, следовало бы отправить вас, куда-нибудь в другое место вынашивать заговор, который должен нарушить покой всей страны. Чего стоит спор между королем и королевой, если люди могут жить в мире — sub umbra vitis sui? note 62 И так бы мне и следовало поступить, в согласии со священным писанием, если бы я был, как вы утверждаете, мудр и добр. Но, оставаясь таким, каков я есть, я сунул свою шею в ярмо, и вы можете теперь заставить меня тащить любой груз. Пойдемте со мной, молодой человек. Достопочтенный отец, который в этих доспехах выглядит не более достопочтенным, чем я сам, согласится со мной по крайней мере в том, что вы и так уже слишком долго оставались здесь.

— Иди за почтенным отцом, Роланд, — сказал аббат, — и помни мои слова. Близок день, который явится испытанием для всех верных шотландцев. Да будет твоя душа тверда, как сталь твоей шпаги.

Паж молча поклонился, и они расстались; владелец сада, невзирая на свой почтенный возраст, быстрым шагом шел впереди и, как это бывает у старых людей с ослабевшим рассудком, бормотал что-то на ходу, частью про себя, частью обращаясь к своему спутнику.

— Когда у меня всего было вволю, — брюзжал он, — когда был собственный мул, да еще иноходец под седлом, тогда я скорее согласился бы летать по воздуху, чем нестись с такой скоростью. У меня были подагра, и ревматизм, и еще сотня других болезней, которые оковами висели на моих ногах. А сейчас благодаря пресвятой деве и честному труду я могу потягаться с любым молодцом моих лет во всем Файфском графстве. Жаль, что опыт приходит так поздно!

В этот момент его взгляд упал на ветку грушевого дерева, которая, не имея опоры, склонилась до самой земли; старик тут же, позабыв про свою спешку, остановился и деловито начал подвязывать ветку. Роланд Грейм, как всегда услужливый и к тому же обладавший в этом деле некоторым опытом, также принял участие в работе; за несколько минут ветка была укреплена и подвязана по всем правилам искусства; старик с сочувствием посмотрел на нее.

— Это бергамоты, — сказал он, — я вас угощу ими, если вы приедете сюда осенью. Таких вы не найдете в Лохливенском замке: там не сад, а жалкий козий загон; а их садовник Хью Хоукэм не ахти какой искусник в своем деле. Так что осенью непременно приезжайте сюда полакомиться грушами, мейстер паж. Впрочем, что я говорю!.. Пока наступит эта пора, они вас угостят кислыми сливами вместо груш. Послушайте, юноша, меня, старика, который достаточно пожил на свете и занимал такое высокое место, какого вам в жизни не видать; переделайте свою шпагу на садовый нож, а кинжалом попробуйте копать ямки для черенков — вы проживете тогда дольше и будете много здоровее. Приходите помогать мне в саду, и я научу вас настоящему французскому способу прививки, который англичане называют черенкованием. Сделайте это, и сделайте без промедления, потому что на нашу страну надвигается буря, и уцелеют лишь те, кто низко склоняется к земле, так что буря не сможет сломать их стволов.

С этими словами он открыл Роланду Грейму другую дверь — не ту, через которую тот вошел в сад, — и, перед тем как они расстались, благословил и перекрестил юношу. Затем, все еще что-то бормоча себе под нос, он вернулся в сад и запер дверь изнутри.

Глава XXIX

Когда Роланд Грейм вышел из сада, он обнаружил, что от городка его отделяет заросшая травой лужайка, на которой паслись две коровы, принадлежавшие владельцу сада. Он пересек ее, все еще будучи погружен в размышления о том, что ему рассказал аббат. Отец Амвросий сумел воспользоваться тем огромным влиянием, какое воспитатели и наставники нашего детства сохраняют над нами и в более зрелые наши годы. Тем не менее, когда Роланд вспоминал наставления аббата, он чувствовал, что последний стремился скорее вовсе избежать спора на религиозные темы, нежели разбить доводы противника и развеять те сомнения, которые зародились в душе юноши под влиянием проповедей Хендерсона.

«Просто у него не было на это времени, — пробовал внушить себе паж, — да и у меня едва ли бы хватило сейчас душевного спокойствия и знаний, чтобы судить о столь значительных предметах. Кроме того, вообще было бы низостью отречься от своей веры в момент, когда ей изменила фортуна и у тебя нет возможности убедительно доказать, что твое отречение, если оно произойдет, совершенно свободно от корыстных мотивов. Я был рожден католиком, воспитан в вере Брюса и Уоллеса, так буду же держаться этой веры, пока время и разум не докажут мне ее ошибочность. Буду служить бедной королеве, как верный подданный должен служить своему заточенному, и униженному монарху. Пусть те, кто определил меня на эту должность, пеняют на самих себя: они послали сюда джентльмена, воспитанного в правилах чести и верности, а им следовало бы подыскать для этой цели какого-нибудь раболепного притворщика, двоедушного шарлатана, который мог бы одновременно быть и исполнительным пажом королевы и подобострастным шпионом на службе у ее врагов. Если уж мне предстоит выбор — предать королеву или помочь ей, я поступлю как подобает ее слуге и подданному. Но Кэтрин Ситон… Кэтрин Ситон, которую любит Дуглас и которая между делом, со скуки или из каприза, то приближает меня к себе, то снова отталкивает! Как же мне держать себя с этой кокеткой? Клянусь небом, при первом же подходящем случае я потребую от нее объяснений или порву с ней навсегда! » Приняв столь мужественное решение, он перелез через изгородь, которой была обнесена лужайка, и почти сразу же столкнулся с доктором Льюком Ландином.