Кошмар с далекой планеты, стр. 27
Я не знал, что ей сказать. Скорее всего, она была права.
Художники поднялись. Двинулись к «Черничной Чайке».
– Я не хочу так… – Аврора глядела на свои руки. – Это же… Не хочу!
Аврора вдруг опустилась на колени и принялась вытирать руки. О титановые плитки стартового поля. Бешено, с остервенением, приговаривая:
– Не хочу! Не хочу! Не хочу!
Когда по титану потянулись кровавые полосы, я схватил ее за шиворот и поставил на ноги.
– Хватит! – крикнул я. – Прекрати истерику!
– Я не оно! – крикнула она в ответ. – Не бешенство!
– Конечно, не бешенство! Ошибка! Глашка скосилась! Поздно!
– Поздно…
– Значит, так… – я схватил Аврору за запястья. – Так. Сейчас ты уйдешь! Спрячешься в лесу, отсидишься. Потом… Потом вернешься. Я тебя дождусь!
– Они рядом, – плаксиво сказала она. – Совсем…
Я стрельнул из «плаксы», и батареи разрядились в песок, и тот же ласковый Глашин голос уведомил:
– Емкость ниже критической. Смените, пожалуйста, носители.
Смените носители… Я зашвырнул «плаксу» в шлюз.
Аврора стояла.
Не Аврора. Она. Стояла. И не плакала. Смотрела на меня. Художники приближались.
– Беги! – крикнул я.
– Я…
– Беги!
Я схватил ее за шиворот, повернул в нужном направлении, толкнул.
– Но почему… Я ведь…
– Беги!!!
Заорал я, как только мог.
Она побежала.
Успеет, подумал я. До опушки тут недалеко, а бегает она быстро. Да и живописцы после «плаксы» не очень шустрые. В голове у них шумит, ножки заплетаются, глазки слезятся, кровь с гноем из них истекает…
Успеет. Не вернется. Я был в этом уверен. Мы больше не увидимся.
Я нырнул в шлюз, приказал:
– Замкнуть объем!
Шлюз закрылся. Я рванул вверх в рубку. Надо было поднять корабль. Нет, я знал, что никакие ошалевшие художники, будь их хоть целая тысяча, не смогут повредить «Черничной Чайке». Но все равно было лучше чуть подняться.
В кают-компании было темно, и Глашка почему-то не включила свет, когда я появился. Я запнулся непонятно за что и упал.
– Приперся, – сказал в темноте недовольный голос. – Наконец-то. Приперся и давай сразу мебель переворачивать… Послушай, Аут, ну сколько можно так себя вести? Я вчера уборку провела, между прочим…
– Свет!
Зажглись лампы. Я сидел на полу. По лицу текла кровь. Рядом сидела Аврора. В странном одеянии. Какие-то розовые короткие штанишки и розовая рубашечка. С кружевами, со шнурками и, что самое главное, в миленьких алых сердечках.
– Что это на тебе? – спросил я. – Что за ерунда? Да еще и в сердечках? Если мне не изменяет память, это называлось «пижама». Ты что, разграбила прабабушкин гардероб?
– Дурак! – Аврора содрала с дивана плед, завернулась в него.
– Пижама… – я хихикнул. – В сердечках…
Я хихикнул еще.
– Дурак! Дурачина!
Аврора покраснела, как приготовившийся к обороне осьминог.
– Не беспокойся, Аврора, тебе идет. Особенно эти сердечки… Хорошо выглядишь. Куртуазно.
Я засмеялся. Мне совсем не хотелось, но я смеялся. Потому что все это было смешно.
Глава 13
Финал
Сверху планета очень похожа. На нашу. Я смотрю вниз и пью лимонад. Аврора возится в рубке, готовит «Чайку» к прыжку. Через три часа на орбиту встанет «Горацио» – корабль Карантинной Службы. Через пятнадцать минут мы уйдем с орбиты. Не знаю пока куда. Где народа поменьше. Надо подумать в одиночестве. Обо всем.
Время есть. Вряд ли кто нас разыскивает, больше чем уверен, что все считают нас погибшими. Смытыми цунами. Родители безутешны, педагоги сложили с себя научные степени, посыпались пеплом и отправились в изгнание. Все думают – как несправедливы мы были к этим ребятам! Пусть странным, пусть загадочным, но все-таки славным. Как не замечали их, не понимали и по своей ограниченности зачастую подвергали остракизму!
Рвут на себе волосы.
Я вспомнил маму. И папу. Наверное, они действительно расстроились. И с этим надо что-то делать. Письмо написать на Шпицберген. Через неделю напишу пренепременно, сообщу, что ошибка вышла. Сообщу, что скоро буду. Через год. Что сейчас я… Навру что-нибудь. Что мы спасаем… Придумаю что-нибудь. Пингвинов ископаемых, моя мама любит, когда я спасаю слабых и сирых. Она сама известная спасательница, она бы с Авророй нашла общий язык.
Мысли о родителях ввергают меня в угнетенное состояние духа, я пробую уснуть, но получается еще хуже. Сон.
Сны мучительны. Мне снится, что я-настоящий погиб на планете Гоген. Там, в лесу, ночью. Упал с дерева, свернул шею. И хитрый МоБ прокралась в мой организм, скопировал его и отправил в путь. А сам я валяюсь где-то под тем деревом, и прорастает через меня поганый местный бамбук, и жуки меня еще едят…
Я просыпаюсь, выбираюсь в каюту и смотрю на Аврору.
А потом я смотрю на планету Гоген. Зеленую и мирную. Во всяком случае, с этой высоты.
Я вспоминаю Аврору. Не эту, а ту, ненастоящую. С которой мы прошли по лесу, с которой мы разбирали разрушенный поселок Монмартр, которая пыталась приручить механическую кошку…
Которая спасла мне жизнь.
Теперь та, другая Аврора, бродит там, внизу, смотрит вверх и никак не может понять, что с ней случилось. Почему она больше не человек, почему она никому не нужна…
И остальные бродят. Деревянские в количестве неопределенном, другие художники, кто-то из их семей. И вполне возможно, и даже очень вероятно, что там в тоске по распадкам слоняется Антон Уткин, реконструктор, звездный буканер и искатель приключений, не понимающий, что он делает в этом лесу.
Они ходят по лесу, по реке, по руинам разрушенных поселков, встречаются, разводят костры, пересказывают свои истории и тоже смотрят вверх.
А я смотрю вниз.
Впрочем, может, их уже и нет. Исчезли они, растворились, растеклись пузырящимися лужами.
А я есть. И гляжу на стену.
На стене кают-компании, справа от аквариума с дельфином-коматозником висит картина. «Сон на Гогене». Название, на мой взгляд, неудачное. Хотя когда я его увидел, долго смеялся. Из-за брызжущего символизма совпадения. И даже предложил картину переименовать. В «Кошмар на Гогене». И общий смысл сохранен, и игра присутствует. Аврора, разумеется, воспротивилась, так оно и осталось, «Сон на Гогене». А что? Лежит художник Гоген, а на нем мирным сном спят две собаки. Или росомаха…
Да, название неудачное, но сама картина… Настоящий шедевр без всяких оговорок. Любой музей, любая галерея посчитали бы за честь иметь такую картину. А она у нас. На железной, нарочито старомодно проклепанной стене висит бесценное произведение искусства.
Бесценное, но, к сожалению, не похищенное. Подаренное. Что, на мой взгляд, изрядно снижает его ценность. Да, подаренное. После своего спасения художник Деревянский подарил нам… впрочем, если быть до конца честным, то, конечно, не нам, а Авроре, свою картину. Это оказался настоящий Деревянский. Во всяком случае, ДНК-сканер шлюза показал его стопроцентную причастность к человеческому роду. Как и Авроры. Как и меня. Мы даже не заразились. Видимо, этот штамм передавался как-то по-другому. Может, на самом деле через укус – Деревянский рассказал, как его укусил какой-то странный пудель. И Аврора, когда мы с дерева свалились, ее тоже кто-то куснул – на запястье четко видны следы зубов. Инфекция проникла в организм, организм отбросил фантомов. Деревянского укусили раньше, и фантомов было больше. А потом…
Потом иммунная система переварила эту разновидность МоБа – самые страшные вирусы обычно самые неустойчивые, эволюция об этом позаботилась. Во всяком случае, ни в крови Авроры, ни в крови художника ничего подозрительного не обнаружилось. Здоровы, они оба были патологически здоровы, хоть сейчас в троеборье участвуй.
Мы закинули Деревянского на спутник Гогена, на пустующую карантинную базу, и там он в торжественной обстановке вручил нам свою живопись. Теперь она висит, радует глаз.
Так что цель экспедиции на Гоген достигнута. Вроде как.