Владимир, стр. 99
4
Рогнеда ошибалась, думая, что князь Владимир спит, — нет, он даже не ложился и слышал, когда она прошла по переходам, видел, как села в возок и скрылась за воротами Горы.
Боль терзала его душу и сердце. Он понимал, что Рогнеда поступает правильно, покидая Гору, что они должны разлучиться, и чем быстрее это произойдет, тем лучше будет им обоим…
Ему хотелось одного — попрощаться с Рогнедой как-то более человечно, искренне, душевно. Увидав возок, а затем Рогнеду, он порывался выбежать во двор, подойти к ней, может, обнять, поцеловать, — пусть все знают, как им тяжело!..
Но вокруг притаилась Гора, с виду сонная, в действительности — недремлющая, настороженная, денно и нощно следящая за тем, что делается в княжьем тереме; Владимир не вышел, он смотрел, как возок покатил к воротам, повернул и скрылся…
И князю стало легче — не он, а сама Рогнеда рассудила, как следовало сделать, она избрала свой путь… Пересуды, нет, даже пересудов на Горе не будет — княгиня вольнапо-ступать, как велит ей сердце и разум.
Но князь Владимир все же не мог понять, почему Рогнеда, которой он жаловал лучший город Руси и которая владела большими сокровищами тут, на Горе, оставила все свое богатство и, ничего с собой не взяв, уехала в темную ночь?
На рассвете, когда к нему пришел воевода Волчий Хвост, князь узнал, что делала Рогнеда ночью.
— За воротами Горы, — рассказал воевода, — княгиня велела ехать в церковь, что над Почайной. Там ждал ее священник, окрестивший и постригший ее в черницы. И она тотчас уехала на Предславинский двор. Нет больше княгини Рогнеды, есть монахиня Анастасия.
— Нет княгини Рогнеды… есть монахиня Анастасия, — тихо повторил князь Владимир и неторопливо подошел к окну.
Там медленно нарождался рассвет, за стеной Горы уже виднелся голубоватый, весь словно светящийся изнутри, плес Днепра, желтые, чуть порозовевшие косы, темно-синие леса на левом берегу.
— Монахиня Анастасия! — глухо повторил князь Владимир, коснувшись руками холодного подоконника.
Ему стало легче — слова его прозвучали как-то странно, словно из глубины палаты, куда врывался новый день, рассвет. Теперь Владимир волен поступать так, как требует жизнь…
Однако поступать так, как требовала жизнь, быть свободным и не отвечать за содеянное, князю Владимиру было очень трудно, просто невозможно.
Одевшись в свое обычное темное платно и накинув на плечи багряное корзно, он спустился в сени, где уже стояли воеводы и бояре, велел им идти в Золотую палату, а сам направился в трапезную, где обычно собиралась перед рассветом вся княжеская семья.
В трапезной горели еще свечи. Семья собралась: в углу стояла дочь Предслава, ближе у стены — сыновья; все они приветствовали отца; едва лишь он переступил порог, из-за двери вышла и поклонилась ключница Амма.
Не было лишь одного сына — Ярослава. Но князь знал, что он болен, лежит и, должно быть, еще долго пролежит со своей поврежденной ногой.
В трапезной завтрак был уже накрыт — на столе дымились блюда, лежал нарезанный хлеб, приятно пахло жареным мясом, рыбой, — оставалось лишь сесть и вкусить от каждого блюда…
Но все было не так, как раньше… Когда князь Владимир подошел к столу, чтобы опуститься в свое кресло, а сыновья И дочь хотели сесть на скамьи, тотчас стало видно, что одно кресло рядом с местом князя не занято — это было место княгини Рогнеды.
Конечно, в этом был виноват князь Владимир — следовало предупредить ключницу и незаметно убрать кресло, но сейчас было уже поздно что-то делать.
— Давайте есть, — стараясь скрыть волнение, промолвил князь Владимир.
Все уселись за стол и молча принялись за еду, однако никому пища не шла в горло. Холодно, сумрачно было в трапезной, холод и пустота охватили их души, князь Владимир чувствовал на себе взгляды детей, удивленными, испуганными глазами смотрела на него и ключница Амма…
Князь Владимир знал, что так и должно было случиться — жить им по-прежнему невозможно. Знал и то, что всем будет больно, горько, страшно…
Но все оказалось еще страшней, особенно ужасным казалось царившее в трапезной молчание. Безмолвствовал князь, помалкивали дети, ключница Амма вышла из трапезной так тихо, что никто и не услышал ее шагов.
— Дети мои, — промолвил князь Владимир, когда завтрак кончился, и не узнал собственного голоса. — Я думал… хотел вам сказать, что жена моя, а ваша мать, ушла отсюда навсегда…
Глаза детей тревожно уставились на него, конечно, до них дошла молва о том, что произошло, но они ждали, хотели знать, что же скажет им отец.
— Мы с княгиней Рогнедой разлучились, — продолжал князь, — ибо я, победив ромеев, потребовал у них, зная их лукавство и хитрость, венец василевса и руку царевны Анны — сестры василевса… Ныне на меня возложен венец, и я взял в жены царевну Анну…
Он рассказал все о себе и Рогнеде, и каждое его слово было искренне, честно, правдиво, но вдруг оборвал речь, что-то сдавило ему горло, и какое-то время князь Владимир, закрыв глаза, молчал, словно собирался с мыслями.
— Я не хотел оскорбить и ничем не оскорбил вашу мать, княгиню Рогнеду, — хрипло продолжал он, — когда мы расставались, я предлагал ей земли, города какие хочет, но она отказалась от всего. Ныне ночью, приняв христианство, она постриглась в монахини и наречена Анастасией, никогда уже не вернется она сюда, на Гору, а будет, как монахиня, жить в обители Предславиной…
Дети молчали. Из скупых слов отца-князя явствовало, что дороги его и матери Рогнеды разошлись, они теперь друг другу чужие, но как быть им, когда у них один отец и одна мать?
— Вот я все вам и сказал, — тихо закончил князь. — Русь победила Византию, я был князем, ныне стал василевсом наравне с императором ромеев и германцев, я христианин, скоро окрещу Русь. Вас, дети мои, тоже прошу креститься вместе со всеми…
Однако все это было не то, что он хотел сказать, но он не мог говорить о своем горе, своих муках. Дети склонили головы, — они уже не смотрели на отца, ужас случившегося неумолимо и грозно вставал перед ними.
— И еще прошу вас, дети мои, — каким-то умоляющим голосом промолвил он, — когда в Киев прибудет из города Константинополя сестра императора ромеев, моя жена Анна, уважайте ее, хотя бы как царицу… Прошу вас об этом!
И в этот же миг в трапезной прозвучал тихий, но страшный стон — это, склонив голову на руки, зарыдала Предслава, она вспомнила прошлую ночь, залитое слезами лицо матери. Все, что казалось ей тогда сном, — был не сон, это плакала и где-то плачет до сих пор их мать Рогнеда, а здесь, в трапезной, рыдала, стонала, надрывалась ее любимая родная дочь.
— Молчи, Предслава! — оборвал этот стон-плач князь Владимир. — Я все вам сказал, дети мои. Не судите, не кляните, трудно вам, еще труднее мне, но ничего, ничего уже не могу изменить.
Он быстро направился к двери — там ждали его мужи, ждала Русь!
5
Светает. В Золотой палате еще горят светильники с медвежьим жиром и восковые свечи, но сквозь узкие окна уже врываются розовые лучи зари, дневной и ночной свет, смешиваясь, отчетливо очерчивает деревянный сруб палаты, доспехи покойных князей, людей, стоящих у стен, в углах и посреди палаты.
В это утро никто не садится. Все стоят, переступают с ноги на ногу, переходят с места на место, перешептываются, оживленно разговаривают — бояре, воеводы, мужи; забившись в угол, испуганно высматривает оттуда главный волхв Перуна Вихтуй.
— Идет князь! Князь идет! — пронеслось внезапно по палате. — Тише, тише, князь Владимир.
Князь Владимир появляется в переходах, переступает порог палаты, выходит на помост — он один, без жены, в обычном темном платне, усталый и очень бледный, видно, чем-то расстроен, встревожен либо опечален.
Но длится это мгновение. Остановившись на помосте, он устремляет взор в глубь палаты, видит перед собой множество людей, сотни огней, блестящие доспехи, розовый рассвет в окнах.