Владимир, стр. 96

Так поступала она и тут, на Руси, путешествуя из Херсонеса в Киев: обнимала Владимира, целовала, шептала нежные слова, а в то же время присматривалась к нему и размышляла, как ей быть.

Тем более что князь Владимир делал правильно, собираясь достойно встретить ее в Киеве. Здесь, на лодии, Анна не останется одинокой — с ней едут ее придворные женщины, послы, священники, слуги…

Было утро. Лодии отчаливали одна за другой от берега и выстраивались на широком полноводном плесе Днепра в ключи. [286] Князь Владимир, сидя на коне перед старшей дружиной, долго смотрел, как они плывут по голубой, точно бирюза, глади и медленно исчезают вдали, потом ударил коня и помчался во главе войска в поле.

Князь покинул лодийное воинство и царицу Анну не случайно. После всего, что произошло, ему хотелось на какое-то время остаться одному среди тишины Дикого поля с дружиной, которая ни о чем не спрашивает.

Это напоминало давно минувшие годы, когда он — мятежный, трепетный, смятенный, — покинув Киев, отправлялся с дружиной за Днепр, в поле, ехал под размеренный глухой конский топот многочисленного воинства и слушал возникавшую внезапно где-нибудь далеко позади песню, которая катилась и катилась по полю:

Гей, во поле, во поле гостинец темнеет, Гостинец темнеет, могила чернеет, Могила чернеет, а кости белеют… Гей, да гей, да гей!

И его душу охватывал дивный покой, дышалось легко, свободно, он видел перед собой ясную цель, хозяйским оком оглядывал землю, знал и верил, что если встретит вражескую орду, то победит ее и со славой вернется назад, — о, какие чудесные, порой трудные, но исполненные спокойной суровостью были те дни.

И сейчас все было так же, как и раньше, — высоко, точно бездонная чаша, простерлось теплое голубое небо; вокруг, сколько ни смотри, стелется покрытое серым ковылем поле, всюду по нему, точно крепости славы, высятся рядами, кое-где и порознь, курганы, а на них стоят вытесанные из дикого серого камня русские богатыри — они опустили руки и смотрят мертвыми, но вечно живыми глазами на восток, на запад, на юг — во все стороны, откуда шли и идут вражеские орды…

И все-таки князю Владимиру грустно, — всю жизнь душа его была мятежной, неуемной, всю жизнь ее тревожили сомнения и колебания, но сейчас и сомнений этих стало больше, и жизнь стала трудней — еще трудней.

Конечно, победа в Херсонесе — честь и слава для Руси, вечно унижаемая и попираемая отчизна стала равной империям, люди русские, жившие по древнему закону и обычаю, присоединят к своим богатствам сокровища и достояния всего мира.

Примет ли все это Русь сразу, как насущную потребность, как суровую необходимость, будут ли единодушны в новом законе земли и города, низвергнут ли люди старых богов, с которыми жечь далее уже нельзя?!

Нет, князь Владимир понимал, что победа на брани с ромеями — только начало великой усобицы на Руси; как и некогда, душа его предчувствовала впереди страшные грозы, единственное, что поддерживало его в этот час, была уверенность, что он, стоя на распутье, правильно рассудил и глубоко уверовал в будущее.

Великой ценой далась эта первая победа! Сколько горя, мук испытают еще русские люди, сколько прольют они слез, как тяжко, невыразимо тяжко сейчас и самому князю Владимиру.

Глухо бьют и бьют копытами кони, высоко в небе висят и звенят-звенят жаворонки, перед глазами стелется безграничное поле, поросшее серым ковылем, мелькают курганы, стоят на них каменные богатыри.

А где-то по левую руку широким Днепром от берега к берегу, от излучины к излучине плывет лодийное воинство и насад с теремом, а из его оконца поглядывает на Днепр и голубой плес царица Анна.

Она чудесная, удивительно красивая. Может быть, как говорят греки, она и в самом деле одна из красивейших женщин мира, но князю Владимиру не нужна ее красота, не о ней он грезил, не ему, с любящей, верной женой Рогнедой и многочисленной семьей, не ему, который, обольстившись невесткой Юлией, до сих пор раскаивается в любовном грехе, добиваться любви греческой царевны.

Однако все это произошло, ничего уже изменить нельзя. Сегодня, когда князь Владимир едет в поле далеко от царицы Анны, ему легче, потому что он не любил, не любит и никогда ее не полюбит, но Киев все ближе и ближе, там жена Рогнеда, боги, люди. О, какой дорогой ценой заплатил он за победу! Неизлечимая рана зияет в его сердце!..

Ехали день за днем, миновали Гадяцкое на Пеле, Переволоку над Сулою, а вскоре после Переяслава перед их взорами открылся и город Киев.

2

В первый же вечер по прибытии в Киев князь Владимир пошел к Рогнеде — не в силах больше мучиться и страдать, он хотел поговорить с ней откровенно, как им теперь быть.

Рогнеда знала, что произошло в Херсонесе. Она ни о чем не допытывалась, но жены бояр, воевод и даже слуги говорили, что князь заключил с ромеями в Херсонесе мир, взял себе в жены царевну и стал василевсом.

И вот князь приехал с комонным воинством в Киев, а царица Анна следует на лодии.

Рогнеда поняла, едва лишь Владимир переступил порог светлицы, зачем он пришел в этот вечерний час, она знала, что рано или поздно между ними состоится разговор, не думала только, что все произойдет так быстро.

Беспокоило княгиню и то, что о событиях в Херсонесе стало известно детям, несколько дней они избегали ее, и не потому, что не хотели с ней говорить. Нет, не знали, что сказать матери, как помочь ей в большом семейном горе.

Особенно волновался Ярослав, раз и другой заходил он к ней, но так ничего и не сказал. Как-то мать заметила у него на глазах слезы; три дня тому назад Ярослав поехал от отчаяния на ловы за Днепр и там повредил ногу и теперь лежал тут же, в тереме, в соседней светлице.

Однако думать о том сейчас не приходилось — князь Владимир стоял на пороге в темном платне, в котором обычно ходил на брань, с мечом у пояса, с непокрытой головой — только усталый, худой.

— Добрый вечер тебе, Рогнеда!

— Добрый вечер и тебе, Владимир…

Он не подошел, не обнял ее, не поцеловал, как бывало, а, медленно пройдя вперед, тяжело опустился на скамью, даже меч загремел по полу, и склонил голову на руки.

— Я пришел к тебе поговорить…

— Что ж, говори, Владимир, я давно этого ждала.

— Буду откровенен, Рогнеда… Случилось то, чего не хотел, о чем не думал…

— Дивлюсь, что так говоришь, — ответила Рогнеда. — Ты, помнится, хотел победить Византию — и вот победил. Ты хотел стать наравне с императорами — и ныне ты называешься василевсом. Ты задумал окрестить Русь — и окрестил ее…

— Тебе, вижу, — промолвил Владимир, пытаясь улыбнуться, — точно известно, что произошло в Херсонесе, лишь одного ты не знаешь…

— Нет, Владимир, — сказала Рогнеда, — и то единое я знаю. Ты — василевс, поелику стал мужем царевны Анны… Спасибо тебе, Владимир, что не привез ее сюда сразу, а приехал один — велика Гора, но тебе с двумя женами тут было бы тесно… Боже мой! — воскликнула Рогнеда, и в ее голосе звучала великая боль. — Когда-то тоже ты приехал на Гору один, меня же позвал позднее, ныне царица Анна плывет где-то в лодии, ты же решаешь здесь мою судьбу.

— Ты смеешься надо мной, Рогнеда?…

— Нет, никогда, верь мне, не смеялась я над тобой, просто говорю о суетном мире — какой он безжалостный и жестокий.

— Неужто ты думаешь, что мне было легко жить в этом мире?

— Нет, василевс Владимир, не думаю, чтобы тебе было легко жить, если когда-нибудь люди узнают твою жизнь, они содрогнутся…

— И проклянут? — спросил Владимир.

— Нет, не проклянут, ведь ты любишь Русь более себя, а за это можно все простить, все забыть… И я, Владимир, понимаю, знаю, ты долго мучился и страдал. Ты должен был идти против ромеев, положить новый ряд, принять христианство…

Она умолкла.

— Должен был ты, Владимир, и стать василевсом, надеть корону, ты достоин этого, иначе не был бы и русским князем… Помнишь, когда ты шел на брань с ромеями, мы говорили с тобой об этом…