Владимир, стр. 93

Пожалуй, первый раз в жизни она была искренна, сказав дочери Анне:

— Нехорошо ты поступаешь, Анна, что не выполняешь волю брата Василия и не желаешь ехать на Русь.

— Но ведь ты сама говорила, да и я наверное знаю, что Василий не делал и никогда не сделает добра ни тебе, ни мне.

Феофано вздохнула. То был, должно быть, первый в ее жизни искренний вздох.

— Верно, — согласилась она, — говорила и знаю, что мой сын, а твой брат Василий — нам недруг, враг… Дело сейчас, Анна, не в нем, я помню Империю и Константинополь в ту пору, — Феофано закрыла глаза и погрузилась в воспоминания, — когда во главе ее стояли жестокие, сильные люди — Константин, Никифор, Иоанн, — в то время мир боялся Империи… Василий тоже жесток, но бессилен, он окружил себя такими же слабыми, бездарными людьми. У него нет даже полководцев. Его войско — священники да монахи.

— Это страшно! — промолвила Анна.

— Да, это страшно, — согласилась Феофано, — потому что Василий — он приходил ко мне ночью — может залить кровью Болгарию, может еще раз обмануть Русь, но, верь мне, я вижу ясно, что наша Империя распадается. Мы гибнем — ты и я, гибнет Империя. Потому говорю тебе, Анна, уезжай на Русь, там ты будешь в безопасности. Там ждут тебя честь и слава.

Анна поступила, как ей советовала мать. Из окон Влахерна было видно, как греческие корабли один за другим входят в ворота Босфора и, поворачивая, исчезают за высокими скалами.

Феофано вздохнула — теперь она остается одна, совсем одна во Влахернском замке и скоро умрет.

А смерть уже близка — уже целый год Феофано болеет, не может есть, худеет, у нее часто бывает сердцебиение, кружится голова, немеют руки, ноги и беспрестанно жжет и жжет под ложечкой… Студеница [274] — так называли врачи эту болезнь, а от нее, Феофано знает достоверно, спасения нет.

И Феофано понимает, что это конец, все и всегда побеждавшая, она не может бороться со студеницей, на этот раз немощь ее все-таки одолеет.

3

Тишина и безветрие. Русское море, казалось, уснуло: у берегов Херсонеса чуть-чуть плескалась волна, лоно вод не тревожила ни одна лодия.

Но вот на далеком небосклоне появились корабли — множество хеландий, памфил, кумварий полукругом шли впереди, за ними, на сотне длинных весел, разрывая тупым носом воду и оставляя после себя широкий след, плыл дромон со знаменем Империи на высокой мачте.

На стены города и на ближайшие скалы высыпали все жители Херсонеса и русские воины, они смотрели, как корабли из Константинополя, обогнув узкий полуостров, плывут вдоль скалистого северного берега, круто сворачивают на юг и заходят в тихий залив Символов.

Гостей из Константинополя встречали новый херсонесский протевон и стратиг. Русские воеводы и воины стояли поодаль, на главной улице города, на ступенях у базилики акрополя.

Едва лишь корабли остановились в заливе и на берег спустили деревянные сходни, с памфил и хеландий сошли вернувшиеся обратно василики, несколько епископов и священников в ярких ризах, монахи в черных рясах, различные чиновники со знаками отличия и орденами, писари с чернильницами у поясов.

Потом все на берегу расступились, рабы снесли по гнущимся сходням с дромона [275] тяжелые, завешенные голубой тканью, крытые носилки, в которых, видимо, кто-то сидел.

Никто не видел, кого именно несли рабы. Колыхаясь на плечах, носилки проплыли между рядами священников, монахов, чиновников. Вот рабы уже за стенами города; повернув налево, они направились к дому на холме, где жил стратиг, и скрылись за колоннами.

Только после этого рабы стали носить с кораблей тяжелые тюки, сундуки, огромные корчаги, мешки — множество всякого добра было на кораблях, на берегу вырастала целая гора подарков.

В ризнице князя Владимира ждали прибывшие из Константинополя спафарии и китониты, [276] знавшие досконально, как следует обряжать императора. Тут же присутствовало и несколько священников из Киева, которые должны были усвоить эту науку.

Китониты приготавливались. На скамьях вдоль стен стояли длинные, узкие деревянные сундуки, в которых хранилось одеяние, на столе стояла сердоликовая крабица [277] с венцом и со всеми знаками царского достоинства.

Когда князь вошел, китониты низко склонили головы.

Они надели на него длинную сорочку, натянули через голову похожий на мешок, с прорезом вверху, белый, шитый серебряной нитью крестиком скарамангий, опоясали широким поясом из черного шелка, обули в красные остроносые сандалии, накинули на плечи пурпурную, с золотой каймой хламиду, на шею надели лоры. [278]

Это было весьма неудобное одеяние. Если раньше князю Владимиру в его собственной одежде было просторно и удобно, то теперь он чувствовал себя как в тесном деревянном ящике, двигаться было трудно, а воротник хламиды впивался в шею.

Князь Владимир вошел в собор, к нему присоединились бояре и воеводы, ожидавшие его выхода, и спафарии с сердоликовой крабицей.

В собор ввели царевну Анну — серебристое одеяние облегало ее стройный стан, лицо было скрыто густым, накинутым на голову покрывалом, которое спадало на плечи и грудь.

Князь Владимир поступил так, как ему сказали, — вышел вперед, остановился перед царевной и откинул с ее головы покрывало.

Первое, что он увидел, были большие испуганные глаза Анны, темневшие на белом, подкрашенном лице, тонкий нос со вздрагивающими от напряженного дыхания ноздрями, крепко сжатые губы.

Однако все это — не только лицо царевны, но и тысячная толпа, наполнившая собор, торжественное пение хора, огни свечей — казалось Владимиру сном. Взяв за руку царевну Анну, он повел ее вперед, к алтарю, где уже стоял епископ, а на столике направо от него лежали венцы.

Епископ поднял венцы и надел их на головы Владимира и Анны, соединил их руки красным шелковым платком и благословил — отныне Анна стала царицей, женой князя Владимира, его же увенчала корона византийских императоров.

— Исполайте, деспоте! [279] — гремело в соборе, тысячи людей величали его, василевса, становились на колени.

И странные, доселе неведомые чувства овладели душой князя Владимира. Он смотрел на этих людей, видел множество блестящих восторженных глаз, слышал многоголосую песню хора, который желал многия лета василевсу Владимиру и василиссе Анне, и ему трудно становилось дышать от ладана и смирны.

«Отныне никто и никогда не назовет его больше сыном рабыни. Он император, подобно Василию и Константину в Византии, подобно Оттону в Германии… Отныне никто и никогда не назовет такожде и Русь землей варваров, язычников. Она стоит наравне с Византией, Германской империей, — самыми могущественными державами мира…»

Князь Владимир поднял руки и устремил взгляд к небу.

— Воззри, Боже, на мя, смиренного раба твоего, прими, Боже, молитву мою…

Позади остался пир, многоголосый говор, пение, славословия — в спальне, куда они вошли, долго и старательно трудилось множество рук, чтобы приготовить все для радости, счастья, любви. В серебряном подсвечнике горели семь свечей, их лучи освещали красные греческие ковры на стенах, мраморную статую Амура и Психеи, слившихся в вечном поцелуе, белоснежное широкое ложе, цветы в высоких вазах.

За распахнутыми окнами плыла ночь — чудесная, величавая, полная луна заливала голубоватым сиянием горы на мысе Парфения, тихие воды Русского моря, стены, церкви, колонны, базилики [280] и тесно стоящие дома Херсонеса, которые теперь казались пепельно-серебристыми.

Опьяневший от вина и всего в этот день пережитого, Владимир смотрел на Анну, в ее большие черные глаза, которые, казалось, с необычайной прямотой и покорностью заглядывали ему в душу, на белое лицо, пылавшее румянцем, полуоткрытые уста, за которыми сверкали точно две нити жемчуга, два ряда стиснутых зубов.