Владимир, стр. 92

Обессиленные, изможденные, едва держась на ногах после морской качки, стояли теперь василики перед императором. Василий принимал их не в Золотой палате, а в одном из покоев. Уже много ночей его мучила бессонница, он очень волновался, страдал от сердечного недуга, да и не хотел, чтобы беседу с василиками слышали посторонние лица.

То, что услышал император, было страшным, невероятным…

— Херсонес пал… Князь Владимир сидит в городе.

— Он принял вас? Говорил с вами?

— Говорил, василевс! Он предлагает положить ряд… Ряд! О, как утешило и сразу же подбодрило императора одно это слово.

— Что же хочет русский князь?

Василики сказали, что князь Владимир требует уплаты дани за всех воинов — живых и мертвых, которые боролись под Абидосом, — что ж, император согласен!

Правда, уплатить такую дань сейчас нелегко. Скарбница [270] Империи давно уже опорожнена на жалованье сенаторам, сановникам, всем чинам. Уже не раз продавались сокровища Большого дворца, придется, видимо, снова торговать серебряными паникадилами, а может, и одеяниями покойных императоров — хорошо, что в Италии и Германии охотно все это покупают.

Когда василики сказали, что русский князь утверждает старые договоры о Климатах, у него словно тяжелый камень свалился с сердца; купля-продажа, льготы для русских купцов в Константинополе, их свободное передвижение, зимовья в устьях Днепра и на острове Эльферия — это все не страшило императора Василия. Правильно поступили василики, согласившись с русским князем; императоры умеют заключать договоры, но еще лучше они умеют их обходить…

Князь Владимир говорит о Болгарии — не он первый, все русские князья вечно беспокоятся об этих мисянах. Хорошо, Империя обещает их не трогать. Ныне же не Византия, а Болгария наступает на Константинополь, император Василий после поражения в Родопах долгие годы будет собирать силы.

Весьма утешило императора Василия известие о том, что Русь принимает христианство. Жаль, конечно, что князь Владимир уже крестился. Болгары, только они, это их рука…

А впрочем, легче разговаривать с князем-христианином, чем с варваром; правда, Владимир не желает подчиняться константинопольскому патриарху — тоже рука Болгарии, их церковь уже сто лет не признает константинопольского владыку.

Тем не менее князь Владимир просит дать ему священников, церковную утварь, книги, иконы. Византия даст все это, пошлет и священников, только бы их пустили на Русь — и они сделают все, что пожелает Константинополь!

— Все? — спросил император Василий. — А Климаты, он уходит из Херсонеса?

Василики замялись — качка, далекая дорога…

— Князь Владимир согласен положить ряд, если ты, василевс, пришлешь ему венец…

— Венец императоров худородному князю?

— А Климаты и Херсонес он покинет после того, как ты дашь ему в жены сестру свою царевну Анну…

Император вскочил с кресла, лицо его налилось кровью, глаза метали молнии — это был уже не чернец, а необузданный василевс… Василики молчали.

2

Рано утром, когда ветер дул к вратам Босфора, из Золотого Рога, мимо Сотенной башни, прошел на веслах в голубые воды Пропонтиды большой дромон, на самой высокой мачте которого реяло знамя Империи, за ним следовало несколько памфил, [271] кумварий [272] и хеландий.

Против мыса полуострова, где высились стены Юстиниана, дворцы, Софийский собор, корабли остановились, на них стали поднимать ветрила.

На палубе дромона стояла Анна.

Прошел всего лишь день с тех пор, как она кричала брату Василию, что не выйдет замуж за киевского князя и не поедет в Киев. А наутро Анна говорила со своей матерью Феофано.

И чего не сумел добиться Василий, очень быстро удалось Феофано. Суровая, погруженная в собственные думы, но спокойная, в серебристой тунике, с красным корзном на плечах, в красных сандалиях, с украшенной жемчугом диадемой на голове, Анна стояла на палубе дромона.

Она смотрела на дворцы и терема, на собор Святой Софии, позолоченный купол которого сиял в лучах солнца и слепил глаза, на сады, высокие стены, на тополя у моря — там оставалось ее детство, братья, мать.

Теперь ей уже ничего не было жаль, Анне казалось, что у нее никогда тут не было и нет ничего родного, презрительная усмешка заиграла на ее устах, когда она вспомнила брата Василия, мать… Ей ничего теперь не было жаль!

Суда развернулись, ветер надувал все больше паруса, и дромон, пеня голубые воды, а за ним и остальные корабли стали отходить от полуострова.

Перед собой Анна видела врата Босфора, — там вставали высокие волны, густой синевой отливала вода, а вверху плыли, точно неповоротливые, тяжелые дельфины, темно-серые тучи.

Анну не пугала хмурая темная даль. В Константинополе, от которого они удалялись, ей терять было нечего. Там Анна оставалась бы только родственницей, сестрой василевса. Не ей, а императору принадлежали там и слава и честь.

За дромоном поспешает целая флотилия кораблей, везут венцы князю Владимиру и царевне Анне — и он и она станут василевсами русской империи, с ней едут много священников, они везут с собой царские одеяния, церковные сосуды, иконы, ризы… Это надежное оружие, Анна очень рассчитывает на него.

И Анна совсем не думает о том, кто в далеком Херсонесе назовет ее своей женой. Не все ли равно, каков собой князь Владимир? Хочется только поскорей стать рядом с ним, надеть венец, быть василиссою.

Из Константинополя наблюдали, как корабли с василиками, данью и царевной Анной вышли из Золотого Рога, развернулись у мыса полуострова и поплыли к вратам Босфора, — все в городе молили Бога послать им попутный ветер и желали счастливой дороги.

Доволен был и император Василий. В легком дивитиссии, [273] в сандалиях на босу ногу, он стоял после выхода в Золотую палату у окна своих покоев, подставляя лицо, шею и грудь свежему ветерку, веющему с заливов Пропонтиды.

Дорогой ценой покупал он на этот раз мир с русским князем. Чтобы собрать дань, пришлось снова продать венецианским и амальфинским купцам немало драгоценностей из Большого дворца, в их числе даже шлем императора Константина Великого; пришлось Василию собрать еще и приданое сестре Анне — одеяния для нее и князя Владимира, иконы, ризы, немало греческих книг, — нищающая Византия становится еще беднее.

Однако мир выигран — Климаты с городом Херсонесом остаются фемой Византии. Как выкуп за Херсонес Василий дает Владимиру корону и сестру Анну. Василики везут в Херсонес харатию императоров, в которой золотыми буквами написано, что Византия не притязает на земли Руси над Понтом Евксинским и выведет свои войска из Болгарии.

О нет, выводить легионы из Болгарии император Василий не намерен — то, что написано в харатиях, он соблюдать не собирается, пусть греческие корабли поскорее плывут в Херсонес — а император Василий повелит своим воинам идти в Родопы! Так борется император Василий за мир, так он уничтожит Болгарию… А Русь? Что для императора Василия Русь — покуда в Киеве сидели князья, Византия боролась с князьями, ныне Русь — империя, и он будет бороться с ней.

Из окон Влахерна тоже виден Золотой Рог, Пропонтида, корабли, направляющиеся к Босфору. Оттуда смотрит на них Феофано.

Это уже не та красавица, василисса Феофано, покорявшая императоров красотой, а Империю — хитростью, интригами, изменой.

Когда-то у нее были силы и здоровье — она растратила их в бешеном вихре жизни.

Была когда-то и красота — Феофано называли, не без оснований, красивейшей женщиной мира. За один ее поцелуй готовы были умереть — теперь она лишь никому не нужный, увядший цветок, брошенный на обочину дороги.

Сильную, здоровую, красивую Феофано окружали друзья, клялись ей в верности и в любви, но одних не стало — она убила их собственными руками, другим Феофано уже не нужна.