Святослав, стр. 35

Много дела было и у Бразда. Теперь он, как никогда раньше, похвалялся каждому, что его отец — старейшина Ант, дед — старейшина Улеб, прадед — старейшина Воик… Бразд не только похвалялся, но и показывал:

— Вот, смотрите, лежат они, пращуры мои и ваши, в высоких курганах и словно взывают: «За Русь! За Русь!» Да могу ли я, сын таких славных отцов и дедов, не радеть о Русской земле!

И Бразд радел. Теперь, после смерти отца, никто в Любече не мог уже сказать, если была потребность, что нужно, мол, идти к старейшине Анту. Ант умер, старейшины нет и не будет. Есть великий князь в Киеве, князь Оскол в Чернигове, волостелин Кожема в Остре, княжий муж, его посадник Бразд в Любече.

У посадника было много дела. Это он по княжьему повелению давал людям уставы и уроки. Из Киева, Чернигова и волости приезжали на взмыленных конях, на возах и лодиях княжеские тиуны, ябедьники, мечники. Они велели посаднику гнать людей на брань, давать коней и волов, давать жито, меха, мед, воск.

И Бразд выполнял княжью волю. Он ставил тиунов, ябедьников и мечников на покорм по дворам и велел давать им, пока они стоят, по барану или теленку на неделю, по две куры в день, да еще хлеба, пшена, сыра, меда, гривну за въезд и особо за выезд.

Село замирало: нечего было дать князю, страшен был покорм, потому что самим кормиться было нечем, во дворах не только баранов или телят, но даже кур не оставалось.

Однако находили, несли, давали — все во двор посадника Бразда. Пусть лучше он имеет дело с тиунами, ябедьниками, нежели те начнут ходить со двора во двор.

Впрочем, Бразд утешал людей, говорил, что за все получат они награду сполна — дань на войне, честь от князя, славу на Руси.

Сам же Бразд не мог получить дани от врага, чести от кня-зя, славы на земле своей, о чем не раз и говорил волостелину своему, воеводе Кожеме. Бразд говорил не только об этом, прижимая руки к сердцу и поднимая очи к небу. Он жаловался, что в сие трудное время и ему и волостелину Кожеме одинаково тяжко — дани они не получат, ибо не ходят на брань, чести у князя не дождутся, так как, кроме них, есть множество волостелинов и посадников, и где уж им обоим думать о славе на родной земле!

Понимая все это, Бразд пекся о том, чтобы жизнь волосте-лина была слаще, лучше, и каждый раз, когда приезжал в волость, привозил Кожеме подарок: сотню вевериц, несколько кадей меда, несколько кругов воска, прибавляя к этому еще и мех с кунами, резанами, а когда случалось — динариями или солидами.

Кожема принимал подарки словно неохотно.

— Ладно, — говорил он, — возьму, пожалуй, ибо… — Он наклонял голову поближе к Бразду и таинственно шептал: — ибо должен дать что-либо и князю черниговскому… У него, знаешь, тоже ни добычи на брани, ни чести от князя, ни славы по Руси.

— Да разве ж я не знаю! — усмехался в ответ Бразд. — Для того я и добавил немного динариев.

Волостелин Кожема, разумеется, говорил правду — князю черниговскому он должен был давать много, князь требовал от Кожемы все больше и больше. И Кожема ему давал, как и все волостелины. Конечно, князь черниговский не забывал и Кожему: на шее волостелина висела не серебряная, а золотая гривна, знамена Кожемы — око с тремя чертами и сиянием над ним — все чаще и чаще можно было встретить на полях, в лесах, на землях над Десною.

А Кожема, стремясь ублажить своих посадников, дозволял всем им, в том числе и Бразду, иметь свои знамена.

— Ты какое знамено хочешь иметь? — спросил он у Бразда.

Бразд был доволен и, подумав, сказал, что если уж суждено ему иметь знамено, то он хотел бы иметь месяц под солнцем, потому что, мол, он ходит под волостелином, как месяц под солнцем.

— Быть посему, — согласился волостелин Кожема. — Сделай такое знамено.

Кожема задумался.

— И поставь свое знамено, — добавил он, — на земле под Любечем — от скалы на Днепре до двух родных могил…

— Улеба и Воика, — подсказал Бразд.

— Ты их знаешь лучше, — махнул рукой Кожема. — У нас под Остром свои могилы. А от тех двух могил на полуночь до выжженного леса, а оттуда через березовую дубраву снова к Днепру, где княжий брод.

Бразд низко, как только позволила ему спина, поклонился.

— А от княжьего брода, — продолжал Кожема, — назад к березовой дубраве, в полуденную сторону, к трем могилам, а к закату солнца до Днепра будет стоять твое знамено — так велел князь черниговский.

— Сколько сил имею, беречь буду, — еще раз поклонился Бразд.

Не только землей владел теперь Бразд. Ему, как посаднику, не пристало жить в какой-нибудь землянке. Был же у Кожемы целый терем!

Бразд начал строиться — на собственной земле, на самом лучшем месте, откуда виден был Днепр и все его владения. И не землянку или хижину строил он, а терем, рубленный из толстых сосновых бревен, с крышей из дранки, не с очагом, а с печью и трубой, терем, обмазанный снаружи и внутри белой глиной.

Строить его Бразду было не так уж трудно: лес у него был, купу брал у него не один десяток людей. Стоило Бразду кликнуть — все они явились. Нарубили леса, обтесали, сложили, вывели доверху, перекрыли, настлали крышу — добрый терем был теперь у Бразда. Издалека виден он с Днепра!

Закупы обрабатывали и его землю. Взяв купу, они должны были работать и на себя и на Бразда. Срок купам истекал, но Бразд давал новый срок. Если бы у Бразда была другая душа, он бы всех этих закупов сделал обельными холопами. Но Бразд этого не делал!

И уже стал Бразд задумываться, в какого же бога ему верить? Раньше такая мысль никогда не приходила ему в голову, он верил в богов своих предков — Перуна, Даждьбога, Сва-рога, Волоса — и, кроме того, в духов предков своего рода — домовиков.

Когда Бразд ушел из дома своих отцов, он почувствовал, что духов предков у него не стало. Он не перенес с собой очага, под которым они жили, духи остались там, где и были, — в хижине Микулы. Но и Микуле они теперь не помогали, — тот жил бедно, голодал, мерз. Нет, что-то случилось с духами предков, они, должно быть, совсем ушли из рода. Бразд в них больше не верил.

Задумывался он и над небесными богами — Перуном и другими. Когда-то, в прежние времена, он часто к ним обращался, но тогда они ему ничего не давали, он только боялся их.