Драконовы сны, стр. 54

— Конечно, это я. Или, быть может, есть еще один Олле?

— Вильям рассказывал о тебе, но мне этого мало. Кто ты такой? — спросил, помедлив, Лис. — Кем ты был раньше?

— Кем я был? — переспросил тот. — Гордецом и ветренником. Что ни слово, давал клятвы. Нарушал их средь бела дня. Засыпал с мыслями об удовольствиях и просыпался, чтобы их себе доставить. Пил и играл в кости. Сердцем был лжив, легок на слово, жесток на руку, хитер, как лисица, ненасытен, как волк, бешен, как пес, жаден, как медведь. А ты? Кто ты такой? Вертлявый глупый хлопотун! Встал на голову, чтоб увидеть ноги, ха! Дурак!

Приходит дуракам капут,

Не спрос на них сегодня.

Разумные себя ведут

Безумных сумасбродней.

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то, — осклабился циркач, — что всем вам придется поиграть.

— Поиграть? — насторожился травник. — Во что?

— В веселую игру. Угадайка называется. Один из вас — не тот, что говорит. Другой — не тот, что думает. Еще один — не тот, что должен быть.

— Не понимаю.

— И не поймешь, пока не вспомнишь все.

Лис по лесу убегает,

А собаки догоняют.

Слышен лай со всех сторон,

Кто догонит — вышел вон!

Канатоходец смолк, но вскоре снова тихо захихикал:

— Брось псам свои никчемные лекарства. Я позабочусь, чтобы этой больной девочке в фургоне приснилось что-нибудь хорошее. А сейчас извини, но мне пора идти.

Вильям не успел моргнуть, как Олле подхватил свой зонтик и исчез.

Лис некоторое время еще сидел перед костром, бездумно вороша прутиком холодный пепел.

— Значит, угадайка… — пробормотал негромко он, встал и с хрустом разломил в руках сухую ветку. Бросил половинки в костер. — Ну что ж… Поиграем.

КРОВЬ ЗЕМЛИ

Морозным утром следующего дня повозка двинулась в дальнейший путь. Сидеть в фургоне без движенья было холодно, Нора, фермерский мальчишка и Вильям то и дело соскакивали размять ноги и согреться. Иоганн после выпитого пива страдал расстройством головы и лежал в углу повозки, отзываясь похмельным стоном на каждый ее резкий подскок. Арнольд был тоже хмур и молчалив, но в отличие от крестьянина всю дорогу шел своим ходом, надеясь вероятно, что морозный воздух выветрит хмельные пары. Одна лишь Эрна не теряла бодрости и правила, сидя на козлах. Смирная гнедая лошадь по кличке Лола шла неторопливым шагом, колеса фургона с легким хрустом крошили застывшую грязь. Вдоль дороги, за фургоном, с дерева на дерево, вертя хвостом и стрекоча, непрошеным попутчиком неотрывно следовала сорока.

Вильям завернулся в плащ и сидел неподвижно, спиной прижавшись к бортику повозки. Был он задумчив и не разговаривал ни с кем, лишь временами разворачивал лежащий на коленях лист пергамента и что-то там царапал, кривясь всякий раз, когда чернила расплескивались от тряски. После ночи, проведенной на холодной земле у костра, бард чувствовал себя неважно, вдобавок от переживаний у него сегодня жутко разболелась голова. Он вообще мог бы посчитать события прошедшей ночи сном, но два обстоятельства заставляли его поверить в реальность случившегося — во-первых, поутру он опять обнаружил следы у бревна, такие же, как в прошлую ночь, а во-вторых, все это и впрямь походило на проделки Олле. Вот только вел себя канатоходец как-то странно и говорил загадками.

Похоже, те же мысли донимали и травника — завернувшись в одеяло, Лис сидел на передке фургона и тоже молчал, лишь изредка перебрасываясь с Эрной парой фраз, да и то, скорее, из вежливости. Вильяму иногда хотелось подойти к нему и намекнуть — так, невзначай — что он, мол, тоже в курсе дела и все видел, но что-то его останавливало. Вильям прекрасно понимал, что травник не считает его своим союзником и вряд ли станет делиться своими соображениями. Размышляя таким вот образом, бард снова развернул пергамент, где среди стихов, обрывков фраз и черновых набросков он записал слова ночного гостя: «Один — не тот, что говорит. Другой — не тот, что думает. Третий — не тот, что должен быть».

О чем мог говорить канатоходец?

Их было пятеро (наверняка, крестьянское семейство тот не брал в расчет). Вильям не лгал насчет себя и потому определенно знал, что первым из троих он быть никак не может. А вот насчет второго и третьего были сомнения. Думать о себе он мог все, что угодно, но слова циркача дали новый повод чтобы усомниться в собственном таланте — в мешке, сгоревшем вместе с фургоном, помимо нескольких сонетов, был еще набросок стихотворной драмы, который он так и не закончил, но и только. Вильям их знал на память, хотя, по большому счету, все это даже не стоило восстанавливать. Жаль было другого — в том же мешке лежала купленная им по случаю книжица за авторством некоего Маттео Банделло. Итальянского Вильям не знал, но даже краткий пересказ истории незадачливых влюбленных так впечатлил барда, что он решил попозже сделать из него драму или даже трагедию. Теперь все надежды рассыпались прахом вместе с книгой и корявыми набросками перевода. В актерском ремесле он тоже не достиг больших высот, так что причин для того, чтобы принять слова циркача на свой счет было предостаточно. Насчет своего местопребывания у барда тоже имелись некоторые соображения — что толку болтаться среди бродячих акробатов в надежде отточить мастерство сочинителя? Кроме треньканья на лютне на потеху толпе от него ничего здесь не требовалось. Так и эдак получалось, что Олле вполне мог иметь в виду именно его.

Вот только чего ради Олле решил, что травнику необходимо это знать?

Так и не найдя ответа, Вильям начал перебирать остальных своих спутников, но запутался окончательно и решил плюнуть на это дело и вздремнуть, пока есть такая возможность. Он поплотнее завернулся в плащ, надвинул на глаза капюшон и вскоре уснул.

Несмотря на ощутимый холод, Телли так и не решился выйти из повозки — этим утром он с досадой обнаружил, что у него отвалилась подметка, и теперь башмак при каждом шаге жадно черпает снег. Нахохлившийся, словно белая ворона, Тил сидел, вертя в руках разодранный башмак и с завистью поглядывал на остальных. Поймал взгляд травника — тот отвернулся и тихо сказал что-то сидящей рядом фермерше.

— Что, малец, башмак прохудился? — посочувствовала Эрна. — Пошарь в мешке, вон, у Иоганна в изголовье — там дратва и крючок. Сумеешь сам?

— Попробую, — буркнул тот.

— Давай покажу, — дернулся Биттнер.

— Я сам.

Вызвав новый поток стенания и оханья, Тил вытащил из-под крестьянина мешок и разыскал сапожный инструмент, счистил грязь с башмака, уселся поудобнее и занялся починкой, чертя ладони смоляными перетяжками. Работа продвигалась медленно, шов шел кривой, но старые отверстия еще кое-где сохранились в изношенной коже, и Тил постепенно воспрял духом. Он шил, украдкой поглядывая то на спящего Вильяма, то на девушку, то на травника. Как будто почувствовав, что за ним наблюдают, Жуга оглянулся, задержал свой взгляд на мальчишке и развернулся лицом вглубь фургона.

«А ведь подрос паренек-то, — неожиданно для себя вдруг подумал травник. — Или мне это только кажется? В самом деле, — осадил он себя, — это ведь у меня там прошло полгода, а здесь — лишь пара месяцев…»

Он снова вспомнил их первую встречу у городских ворот, стражников и Рика, рыбаков в таверне у старого Томаса. «Веселый» — всплыли в памяти слова Линоры. «Был проказник, пока не забыл». Он снова посмотрел на мальчика и нашел, что Линора, пожалуй, права. Только теперь, вдобавок, исчезла и его всегдашняя веселость, не покидавшая мальчишку даже в самые трудные минуты. Именно эта серьезность и делала его лицо столь взрослым. Изредка из-под завесы белой челки блестел знакомый лукавый прищур черных глаз, казалось, еще чуть-чуть — и по лицу мальчишки вновь скользнет белозубая усмешка, но все терялось, пряталось в сосредоточии нахмуренного лба, в закушенной губе, в рывках неопытных пальцев. Правое ухо все еще торчало вверх и в сторону.