Русский диверсант, стр. 75

— Кто командует группой? — спросил ротный, как спрашивают своих, когда надо готовиться к бою.

Воронцов шагнул навстречу и вскинул ладонь к виску:

— Сержант Воронцов.

— Сержант? Как сержант? — В глазах ротного было недоумение. — Ладно, пусть будет сержант. Где ваш танк? У него есть снаряды? Он может вести огонь?

— Должны быть, товарищ старший лейтенант. — Внутри у Воронцова все колыхалось и подпрыгивало от радости. Вот он, Сашка Воронцов, курсант Шестой роты Подольского пехотно-пулеметного училища, принявший свой первый бой в октябре прошлого года неподалеку отсюда на реке Извери, а потом год скитавшийся по лесам, наконец-то вышел к своим. Вывел людей. Он докладывает старшему по званию. Правда, похоже, тот не особо нуждается в его докладе. Потому что немцы атакуют его участок, и сейчас прежде всего нужно приготовить людей к бою.

— Он что, не подчиняется вам? — спросил Солодовников, указав стволом пистолетом в сторону сада.

— Подчиняется. Мы — одно подразделение, один взвод. Сформировались во время выхода.

Ротный снова в недоумении покачал головой и сказал:

— Ладно, потом разбираться будем. Пусть твоя «тридцатьчетверка» попытается остановить их штурмовое орудие.

— Есть остановить штурмовое орудие, товарищ старший лейтенант! — И Воронцов снова лихо вскинул ладонь к пилотке, которая теперь уже вполне по уставу, хотя и не по сезону сидела на голове сержанта с курсантскими петлицами и нашивками «ППУ» [20].

Воронцов позвал Степана и сказал:

— Ну, Степ, надо отличиться. Сама судьба нам посылает эту атаку. Скажи Демьяну, если, конечно, у них есть бронебойные, чтобы стрелял по самоходке. У них тут, как видно, артиллерии нет. Так что пусть постарается.

Глава двадцать девятая

После окончания очередной операции в лесах юго-западнее Вязьмы Радовский в качестве поощрения получил несколько дней отпуска. Сидеть в деревне и пить в компании своего начштаба самогонку показалось ему занятием слишком банальным и скучным. И он решил съездить куда-нибудь развлечься. Ближайшей тыловой столицей была Вязьма. Там можно было потратить скопившиеся у него рейхсмарки и кое-какие трофеи.

Еще накануне Радовский приказал своему водителю приготовить для длительной поездки единственную машину, которой располагал транспортный взвод. Основным видом транспорта боевой группы Радовского были лошади. Полуторку они захватили прошлой зимой во время ликвидации Западной группировка 33-й армии. Трофеем своим дорожили. Машину берегли..

О том, что предстоит поездка в Вязьму, Радовский никому не говорил до самого последнего момента. С некоторых пор он начал замечать, что в Боевой группе что-то происходит. У людей изменилось настроение. Глаза курсантов стали холоднее и сосредоточеннее. И он перестал доверять даже самым надежным, в ком раньше не сомневался.

Конечно, лучше было бы съездить в Калугу. Или в Боровск. Побродить по монастырю. Прошлой зимой он ездил в Боровск довольно часто. Или в Можайск Но и Можайск, и Боровск, и Калуга давно были заняты большевиками. Там уже снова Совдепия, как сказал бы барон Сиверс. Интересно, где он сейчас? По-прежнему служит в Смоленской комендатуре? Бредит идеями НТС и горит идеей создания из военнопленных миллионной Русской освободительной армии? Что ж, поймал себя на мысли Радовский, верить во что-то надо. Чтобы хотя бы утешать себя тем, что смысл у жизни все же есть. Каждая тропинка должна куда-то вести. Хотя бы в отхожее место… Конечно, неплохо было бы съездить в Смоленск. Побывать на службе в соборе, полюбоваться иконостасом. Повидать, наконец, Зимина, Сиверса, Штрикфельда. Если он сейчас там. Пображничать. Навестить мадам Лизу, поцеловать ее влажные пальчики, пахнущие французскими духами. И в чаду не страстей, а угара… До Смоленска далеко. Так что оставалась Вязьма.

Об Анне и сыне он старался не думать. Иначе это грозило разрушить все, что у него оставалось.

Утром полуторка остановилась возле дома, где квартировал Радовский. Часовой постучал в окно: пора ехать. Водитель, молодой курсант, которого Радовский привез из Рославльского концлагеря, терпеливо ждал его возле машины, прыгая в новеньких хромовых сапогах возле радиатора. Мотор машины работал, заглушая разговор курсантов. Но Радовский все же уловил произнесенное несколько раз слово «Сталинград». Водителя звали Василием. Лицо его сияло.

— Здравствуй, Василий, — поздоровался Радовский первым.

— Здравия желаю, господин майор! — выдохнул курсант, на немецкий манер прижав ладони к полам белого полушубка.

Радовский заметил это и подумал вот о чем: человек в неволе очень быстро усваивает внешние признаки необходимого для выживания, легко копирует клише, которые ни к чему, по сути дела, не обязывают, но кем он остается внутри? Когда они, уйдя из Новороссийска и Одессы, оказались в Галлиполи, в Кутепии, тоже ведь хлынули в Иностранный легион. Лишь бы служить? Нет, всегда остается надежда, что еще возможно послужить Родине.

— Что случилось? — И он внимательно посмотрел в глаза водителю.

— Ничего, господин майор. Настроение хорошее.

— По какому поводу?

— В город все же едем!

— Ну-ну. Ты, я вижу, и сапоги по такому случаю начистил, и вообще приоделся.

И, когда уже отъехали от деревни с километр, спросил:

— Так что там радисты говорят о Сталинграде?

Радовский знал, что курсанты-радисты слушают Москву. Что все новости с той стороны в роте узнают именно от них. Пока дела у рейха на Восточном фронте шли успешно, поток большевистской болтовни не представлял особой угрозы для морального климата боевой группы. После отхода от Москвы и закрепления на новых позициях положение снова выправилось. Армии стояли на своих позициях как вкопанные. И что бы ни передавали оттуда, на фоне новых и новых неудач Красной Армии и на южном участке, и на северном, и в центре, — все эти слова воспринимались как чистой воды пропаганда. Пусть слушают, думал он, в конце концов, рано или поздно этот поток хлынет и на них, и потому они должны быть готовы ко всему заранее. Но теперь, когда, судя по тем скудным фактам и слухам, которыми располагал Радовский, дела у вермахта на Волге действительно плохи, голос Москвы может смутить даже самых стойких.

Лицо курсанта сразу изменилось. Он внимательно смотрел на дорогу, как будто там вдруг увидел мины, а тормозить было уже поздно, и предстояло проскочить мимо них, не задев ни одной, потому что иначе… Василий попал в плен во время летних боев в районе Всходов, когда 1-й гвардейский кавкорпус генерала Белова пошел на прорыв через Варшавское шоссе к Кирову. Имел звание техник-лейтенант. Хорошо разбирался в технике. Умел водить и мотоцикл, и грузовик, и танк. От офицерского звания отказался. В боевой группе служил рядовым. И вот теперь, когда, должно быть, радисты приняли нечто весьма важное, что касается Сталинграда, лицо этого бывшего кавалериста сияет. А ведь умирал от диареи в Рославльском концлагере.

Радовский мельком взглянул на него и заговорил о другом. Чтобы освободить курсанта от своего предыдущего вопроса. Все равно ничего не скажет. Не станет подводить радистов. Тем более что двое из группы связи — немцы. Правда, прибалтийские. Вторая категория. Но все же — немцы. А доверием немцев надо дорожить. Это Радовский усвоил хорошо.

По расчищенной дороге выехали на шоссе Вязьма — Юхнов. Машина помчалась быстрее. Проезжали знакомые места. Знаменка, Заречье, Вороново, Ермаки, Безымянная… Вот здесь Радовский вместе со своей группой входил в район, занятый войсками генерала Ефремова. Та группа была лучшей из всех, которые он смог сформировать с осени прошлого года, когда фронтовые генералы вермахта, понимая, что пополнением, поступающим из Внутренней Германии, потерь не покрыть, начали создавать в ближнем тылу своих дивизий и корпусов вспомогательные части из числа бывших военнопленных РККА. И она почти вся осталась здесь. Здесь, на Угре, на Собже. Лесник, Подольский, Гордон… Интересно, как поживает Профессор? С его изворотливостью и редкой теперь профессией даже в этом аду можно процветать. Сталинград, Сталинград… Если там вермахт наскочил на наостренный кол, то многие и здесь схватятся за свои ягодицы…