Русский диверсант, стр. 12

— Нет, я люблю побродить со своим дратхаром. Вы ведь видели моего Барса.

— Видел.

— Как он вам?

— Хороший пес. Чувствуется, что прекрасно вышколен. Остальное скажет порода.

— О, да, порода! — снова с легкой улыбкой качнул сигарой Фейн. — Она многое определяет. Он прекрасно берет птицу. Вы увидите, как он это делает! Приносит утку. Бросается в воду и приносит. Хорошо натасканный, вышколенный. Ах, как же ему хочется в лес! И мне, признаться, тоже. — Генерал засмеялся, и глаза его молодо блеснули. — Обдумайте, Георгий Алексеевич, как это лучше устроить. И сообщите мне тут же. Только не оттягивайте. И чтобы об этом — ни одна душа. Тем более, ваше новое начальство.

— Вы хотите выбраться в лес без охраны?

— Со мной будут три-четыре человека. С пулеметом. На отдельном транспорте. Возьмите и вы двоих, самых надежных. Об этой поездке информация не должна уйти никуда.

— Лес небезопасен. Партизанские группы бродят всюду.

— Вы хотите сказать, что все это время плохо выполняли свою работу?

Радовский вздохнул.

— Хорошо, я отдам приказ прочесать этот район. Пусть Рентельн со своими казаками проведет плановые мероприятия. У него это получается хорошо. Он, похоже, меньше русский, чем вы. Или… как бы это точнее выразить… очень старается быть настоящим немцем. И, конечно же, перебарщивает. Хотя вряд ли об этом догадывается сам. В этом все дело.

— Он очень старается, господин генерал.

Глава четвертая

В лесу было тихо. Где-то, в стороне Монахова Мыса, как на хуторе называли полоску ельника, густо перемешанную с березняком, где стояла, укромно сторонясь праздного глаза, Нилова келья, постукивал, позванивал, оскальзывался на тугом матером бревне топор. Отшельник снова поправлял, свою крошечную келейку. Пришла пора подумать о предстоящей зимовке. Келья, срубленная из сосновых бревен, была поставлена здесь более двухсот лет назад. Срублена ладно, человеком крепким не только духом, но и мастеровитостью. Каждое бревно здесь напоминало об основательности того первого плотника, который обосновал здесь эту глухую пустынь. Крыша, крытая плотно связанными длинными камышовыми снопами в три ряда наперехват, не пропускала ни дождей, ни ветров, ни холода. Но венцы, особенно с северо-восточной стороны, все же изнашивались, и их приходилось менять почти каждому поколению живших здесь отшельников. Лето придвинулось к своему пределу. Август истекал. Вода в озере засинелась. А небо над ним стало выцветать, как будто застиранное. И утки на озере уже сбивались в большие стаи.

Воронцов некоторое время прислушивался к стуку топора, к комариному гуду над головой. Никакие посторонние звуки не тревожили окрестность. Хутор притих. Воронцов предупредил Зинаиду, и, когда выходил из шула, видел, как женщины побежали к погребу, унося детей. Старуха-хозяйка вела младшего Пелагеиного сына. Старшие, обгоняя друг друга, юркнули в погреб первыми.

— Если что, уходите в лес, к вырубкам. Иван Степаныч там вас будет ждать, — приказал он Зинаиде.

Топор монаха Нила тюкнул не в такт и затих. Воронцов замер за сосной в густом высоком черничнике и приготовил автомат.

Ждать пришлось недолго. В соснах замаячила высокая тень в камуфляже. Тень мягко, невесомо перебегала от дерева к дереву, медленно приближаясь к тропе, которая вела от леса на хутор. Возле этой тропы и залег Воронцов час назад. Теперь тень в камуфляже плавала в размытом колечке намушника. И тут он снова услышал топор монаха Нила. Значит, узнал отшельник кого-то знакомого и подавал им на хутор весточку, чтобы не боялись. Человек в камуфляжной накидке вышел на тропу. Оружия при нем не было. В осанке и походке его Воронцову показалось что-то знакомое. Неужто Старшина? Тот самый, из-под Вязьмы?

— Старшина! — окликнул Воронцов горбатую тень в камуфляже.

Старшина-Радовский остановился, медленно засунул обратно за ремень «парабеллум».

— Здорово, Курсант. — И подал руку.

— Что, поменяли форму, господин… как вас там?.. — Воронцов усмехнулся, закинул автомат за спину и пошел было все той же стежкой к хутору.

Но Радовский его окликнул:

— Погоди, Курсант. Ты мне лучше скажи, как она?

— Родила. — Воронцов оглянулся. — Сын у тебя. Анна Витальевна уже и имя ему дала. Нил Алексеем окрестил. А я вашему сыну, Алексею Георгиевичу, крестный отец.

Радовский шагнул к Воронцову и обнял его, и Воронцов почувствовал, как тот затрясся всем телом. Что ж, и этот, как видно, не из железа сделан, тоже матерью рожден…

— А ну-ка, братец, повтори, что ты только что мне сказал. Неужто и правду сын у меня родился на родной земле?

— Сын, Георгий Алексеевич. Пойдемте. Анна Витальевна вас ждет. Вот уже рада будет! Да и нам тоже радость: не чужой пришел. Можно сказать, свой.

Они некоторое время шли молча, прислушиваясь к шагам друг друга, словно в них можно было услышать те мысли, которые сейчас клубились в голове каждого из них. Радовский оглянулся на Монахов Мыс и спросил:

— На кладбище могилка свежая… Кто?

— Пелагея.

— Как Пелагея? — Радовский остановился, опустил голову и перекрестился.

— А так, — не оборачиваясь, ответил Воронцов. — Она тоже мальчонку родила.

Снова шли молча.

— Ты-то тут давно? По службе или как?

— После расскажу.

Радовский долго на хуторе не задержался. Выложил из вещмешка какие-то гостинцы. Посидел у озера с Анной Витальевной, подержал на руках сына, поцеловал их, попрощался с остальными, пожелал тишины и покоя и ушел. Уходил он той же стежкой, в сторону Монахова Мыса.

Воронцов пошел проводить его. Дорогой успели о многом переговорить.

— Девчонку ту, которую твой солдат сахаром подкармливал, вынесли? — спросил Радовский, когда подошли к кладбищу.

— Вынесли. Она потом работала в госпитале. В мае в госпиталь попал и я. А тут как раз пришел приказ на выход. Кто ушел, кто как… В село нагрянули каратели. Я кое-как ушел. В самый последний момент. По госпиталю уже стреляли зажигательными пулями. Ушла ли Тоня, не знаю. Я ее в тот день не видел.

— Когда это произошло?

— Что?

— Когда каратели в деревню пришли?

— В мае. Числа десятого или двенадцатого.

— Как называлась деревня?

— Дебри. А что, знакомое место?

— Мне там все места знакомые, — уклончиво ответил Радовский.

— Вот в той самой Дебри, в школе, и размещался наш госпиталь. Охрану несли партизаны. Они то ли ушли в лес, то ли их по-тихому сняли. Сразу поднялась стрельба. В деревню со стороны большака заскочил бронетранспортер и тут же начал поливать из пулемета по домам, по госпиталю… Раненые кинулись кто куда… Расползались вокруг госпиталя, как муравьи. Я уже мог ходить и ушел в лес.

О своем плене, и первом, и втором, Воронцов Радовскому не сказал ни слова. Но по глазам его понял, что Анна Витальевна ему что-то успела рассказать.

— Ты сюда надолго? — спросил Радовский.

— Нет. Нога подживет и уйду.

— Куда?

— К своим. Куда ж еще.

— Ну да, куда ж еще… А тебя там ждут? В Особом отделе…

— Никуда не денешься. Не с вами же идти.

— А ты подумай. Подумай хорошенько.

— Вы надеетесь, ваша возьмет?

— А ты?

— Я думаю так, что присягу один раз дают. Много разных разговоров за это время я наслушался. Если бы не война, я сейчас учился бы в своем институте, получал высшее образование. А там бы и сестры школу окончили, и тоже дальше бы учиться пошли. Нам наша власть дорогу в жизнь не закрывала. Был у меня в отряде один, говорил: вот, мол, немцы большевиков перебьют, со Сталиным разберутся, а там, дескать, новое правительство назначат, и заживет Россия без большевиков и тюрем. А что получается на деле? Немцы нас за людей не считают. Я, когда шел сюда, две ночи ночевал в одном селе. Там, за шоссе. Две старушки, две сестры. Бывшие учительницы, дочери бывшего местного батюшки. Такие же вот, как и вы, Георгий Алексеевич, верующие. День и ночь у них в углу под божницей лампадка горит. Рассказывали, как у них на постое была артиллерийская часть. Заставили их баню топить. А потом — мыть их. Одна из них мне и говорит: я, мол, мужа своего никогда голым не видела. А тут — голые мужики… И сад потом весь загадили. Поедят, выйдут в сад и тут же, с сигаретами в зубах, присаживаются под яблонями. Мальчика, шестилетнего, сына соседки, офицер плетью до смерти запорол. За то, что тот из его сумки плитку шоколада стащил. Сумка лежала на лавке, открытая. Мальчик забежал в дом, увидел и взял. Женщину, местную библиотекаршу, беременную, возле школы вниз головой повесили — за то, что раненого офицера прятала. Снять разрешили, только когда уже запах пошел. Культурная нация, потомки Канта и Гёте… Я еще не знаю, что с моими. А вы меня еще спрашиваете, куда я пойду. Мне теперь одна дорога — туда, на войну. — И Воронцов махнул в сторону шоссе.