Имя нам – Легион, стр. 79

Я купался в теплом Петуховском пруду. К середине июля пруд совсем зарос и походил скорее на болото – плавать было почти негде. А вылезать не хотелось. Поэтому, выбрав местечко, более-менее свободное от кувшинок и прочей шелухи, я лежал, покачиваясь на волнах, кверху пузом и меланхолично глядел в темнеющее перед грозой небо. В небе носились чайки. Любопытные, как сороки, они часто возвращались и закладывали надо мною красивые стремительные виражи. Я искренне надеялся, что во время шумных недавних заплывов между островками осоки не потревожил их гнезд. В противном случае мне грозила беспощадная бомбардировка. В качестве боеприпасов чайки используют жидкое гуано. Впрочем, провинись я перед ними всерьез, экзекуция свершилась бы уже давно.

Непогода между тем надвигалась.

«Находиться в воде во время грозы крайне опасно», – резонно подумал я, перевернулся на грудь и поплыл к берегу. Берег, однако, не приближался.

Наверное, потому что я греб только правой рукой. Левая, оказывается, запуталась в водорослях. Я дернул ею, стремясь порвать холодные стебли, но добился совсем не того, чего ожидал. Из глубины вынырнули две крупные щуки, вцепились в руку острыми кривыми зубами и потянули в разные стороны. Я вскрикнул. Щуки приободрились и принялись рвать добычу с еще большим ожесточением, громко рыча и мотая головами.

Руку жгло страшной болью Высокие волны, поднятые щучьими хвостами, заливали лицо. Громыхнул гром. Молния, опровергая законы физики, сверкнула лишь после третьего или четвертого раската. И ударила прямо мне в лоб.

Я дернулся и пришел в себя. Левую кисть продолжала терзать боль. Вообще-то, болело все тело, но над конечностью лихоманка измывалась с особым старанием. Я осторожно повернул голову. Из обрывка рукава торчала корявая головешка, покрытая коркой спекшейся крови. Пульта как не бывало…

Попытался пошевелить пальцами, сжать кулак, подвигать кистью. Все это мне, в общем-то, удалось, но как-то неважно – слабость в руке была ужасная. Я решился на более активные действия и согнул руку в локте, поднеся к глазам. Увиденное повергло меня в кратковременный шок. Мизинец и половина безымянного пальца отсутствовали напрочь, так же как приличный лоскут кожи на внутренней стороне предплечья. Меня замутило. Я закрыл глаза, но стало только хуже.

Взревев не своим голосом, матерясь и проклиная все на свете, я рывком вскочил на ноги. Колени сразу подогнулись, в глазах потемнело и поплыло, но каким-то чудом от падения удержаться мне удалось. Отдышавшись, я принялся стаскивать ранец. В ранце была, помнится, аптечка.

Густо обмазав изуродованную культю эпитель-гелем и обмотав в два слоя пластырем, я взялся за ревизию – как себя, так и амуниции и вооружения. За исключением левой руки остальное тело было в норме. Синяки и ссадины на открытых участках кожи в расчет не мною принимались.

Наибольшее облегчение испытал, обнаружив, что уцелела тарелочка генератора мини-сферы. Попробовал запустить… и засвистел по-разбойничьи от радости: вокруг меня мыльным пузырем запульсировала оболочка силового поля. Я поскорее выключил прибор. Энергию следовало экономить.

С оружием обстояло несколько хуже. Наручный нож был на месте, подающее устройство исправно действовало. (Щелк-щелк – нож в руке; щелк-щелк – в ножнах. Еще раз. И еще. Как по вазелину… Красота!) Пистолет и четыре запасные обоймы к нему тоже радовали исключительной сохранностью. Тесак потерял законцовку рукоятки (а вместе с нею – все спички, что находились внутри) и шнур, которым рукоятка обматывалась. Но главную неприятность преподнес «Дракон». Индикатор заряда светился оранжевым. Еще не красным, но за этим, как я понимал, дело не станет. Запасная батарея заставила меня поникнуть еще пуще. Та же история – половина заряда.

Вдобавок пропажа пульта… Шлем (вот он, на голове, куда ж ему деваться, раз голова цела) без пульта терял все свои чудесные свойства и превращался в обычную пуленепробиваемую каску. Удобную, привычную, но зато и взрывоопасную! Охо-хо…

Я достал из аптечки пару капсул сомы, проглотил, запил водой из помятой, но уцелевшей фляги. Сунул в рот батончик прессованных сухофруктов. Жрать хотелось как обычно, и это воодушевляло. Стало быть, судьбоносных повреждений требухи внутри меня не было. И то хлеб.

Перекусывая, огляделся. Неподалеку, справа, над полутораметровым обрывом начинался редкий березовый лес. Слева, метрах в пятидесяти, протекала довольно широкая медлительная река. Я находился на обширном галечном пляже, доходящем почти до самой опушки. Вероятно, в весеннее половодье река катится по нему, но летом уходит в постоянное русло, помиловав на время крайние деревья, – те, чьи корни торчат сейчас из неровной, глинистой стены обрыва.

Встречный удар Братьев вышвырнул в этот мир не только меня. Вместе со мной прибыло великое множество всякой дряни. Большие и малые шматки дерна с облепившей корни черной жирной землей. Куски белой дороги – остроугольные «льдины» толщиной до полуметра. Не будь их, я бы, наверное, сразу смог окинуть взором три гектара вероятного выпадения товарищей по несчастью (приняв себя за центр зоны). И, возможно, обнаружить на этих гектарах либо Генрика, либо парламентеров, либо, на худой конец, онзанов. А сейчас – хоть ау кричи: мусор чертовски мешал обзору. Что ж, волка ноги кормят…

Я побрел по раскручивающейся спирали, надеясь отыскать все-таки человека. Кому нужен худой конец и онзаны на нем?

Отыскал…

Человек лежал, раскинув руки, и нижняя часть его тела была придавлена большим обломком дорожного покрытия. По одежде было понятно, что это не Генрик, но который из дипломатов, оставалось только догадываться. Голова у бедолаги практически отсутствовала. Я постоял над ним минуту, стянув шлем, и пошел дальше. Похоронить его я успею и потом. Дай-то бог, чтобы не в братской могиле.

Следующий труп лежал наполовину в реке, и его сжатые клешни волновала неторопливая прозрачная вода. Унести мертвеца она не могла, и я оставил его, как есть. Могила, выходит, будет все-таки братской, международной и межвидовой.