Бузулуцкие игры, стр. 26
Скоро выяснилось, что житейский опыт не обманул Дыряева.
Лучше бы Игры начались с обеда! Впрочем, обманывать себя не стоило, к сожалению, Игры начались именно с обеда.
После того, как зарезали двух черных и двух белых баранов, после того, как гаруспики забрали самые лакомые куски и, погадав на внутренностях, предрекли Играм удачу и дружескую атмосферу, в воздухе празднично запахло шашлыками, заголосила гармошка, закурился голубоватый дымок костров, а еще через час, когда легионеры отдали свою танцевальную дань хмурому Аресу, а милиционеры неведомой Барыне, веселье в лагере начало набирать свои обороты.
Надо сказать, что это веселье также проходило под знаком состязаний.
По пиву не было равных сержанту милиции Алексею Ломову. Отсутствие серьезных емкостей в худощавом теле не помешало ему за два часа и всего с одной небольшой рыбкой опустошить ведро пива. Ломов метил продолжить участие в соревновании и дальше, но пива было куда меньше его любителей, и первое место Ломову отдали единогласно. На второе место вышел напарник Ломова по патрульной машине Витек Жеготин, а третье, к бурному восторгу легионеров, занял Ливр Клавдий Скавр, который, покончив с пивом, перешел на вино, выпив подряд три ковша, не уступающих по емкости пивным кружкам.
По шашлыкам все три призовых места заняли римляне. Удивляться было нечему, легионеры народ подневольный и кочевой, а в походе неизвестно, когда поешь вдоволь, вот они и пользуются каждым удобным случаем, чтобы набить утробу до предела. Бузулуцкие милиционеры были, напротив, привязаны к дому с его наваристыми щами, сычугами да чинютками. Правда, и здесь побежденные долго и громко сожалели об отсутствии участкового с Ивановки Николая Макушкина, который мог, судя по рассказам сослуживцев, за один присест умять барана средней величины. Но — побеждает сильнейший!
В подкидного дурака не было равных новообращенным контрактникам Ромулу Луцию и Плинию Кнехту. Впрочем, им не было равных и в очко, и в секу, и в буру.
Даже несравненная чемпионская пара бузулуцкой милиции в лице зампотеха Доброгневова и старшего участкового Соловьева уступила этим легионерам с разгромным позорным счетом.
Раздосадованный проигрышем корникулярий спустя некоторое время сумел-таки придраться к чемпионам и отправил их в экспедицию по заготовке дров для праздничного ночного костра. Однако выигранных чемпионами денег хватило не только для того, чтобы уговорить отправиться на заготовки других, но и на две бутылки водки, с которыми Ромул Луций и Плиний Кнехт уединились на берегу Дона. Сидя на прохладном вечернем песке, легионеры мрачно пили из белых пластмассовых стаканчиков, появившихся в коммерческих киосках.
— Сволочь этот корникулярий, — заметил Кнехт, разливая водку по стаканчикам. — Только карта пошла, а он нас — в наряд. Не-е, Рома, нормальные люди так не поступают!
— Завидует, — меланхолично опрокинул в себя содержимое стаканчика Ромул Луций. — Начальники, блин, они все такие. Им хорошо, когда подчиненному плохо. Когда подчиненному хорошо, им, козлам, всегда плохо. А я тебе так скажу — хорошо, что не выпороли! А ведь могли, блин, я уже совсем приготовился.
— А я бы центуриону пожаловался, — возразил Плиний Кнехт. — Я тоже свои права знаю, квирит!
Ромул Луций усмехнулся и сплюнул в чистую речную воду.
— Нашел кому жаловаться, — сказал он. — Поди пожалуйся — тебя же под кнут и подведут. Видал, как он с начальником милиции сидит? В обнимочку, как два пицора. И этого учителя в коридоре медпункта поселили. Чтоб, блин, переводил им. Да ночами спать надо, а не разговоры вести! Сладкая парочка — баран да ярочка! и Ромул Луций снова плюнул в воду, стараясь попасть в мерцающую желтую лунную дорожку.
Он прислушался. В пионерском лагере два дивных баритона слаженно выводили:
Дульче эт декорум эст пропатриа мори. Морт эт фугацем персеквитур вирум, Нек патрит имбеллис ювенти Поплитибус тимидокви тербо…
— Горация поют! — хмыкнул Плиний Кнехт. — Красна им, блин, смерть за Отечество! Какое Отечество? Нет, ты, блин, скажи, какое Отечество? Что они у нас забыли? Что они, суки, у нас забыли, я тебя спрашиваю? Фумус патриа им, гадам, дульчис! Да какого патриа им сладок фумус, скажи, блин? Приперлись, нашу свинину хавают и нас же в наряды посылают! Дура лекс, сед лекс! — пьяным голосом, но похоже передразнил он корникулярия.
— Уж если дура лекс, то хорошо бы корникулярия выпороть! — Мечтательно поблескивая глазами, Ромул Луций разлил по стаканам остатки водки. — Ну, братила, мементо!
Плиний Кнехт медленно выпил, неторопливо понюхал согнутый указательный палец и подумал вслух:
— Как бы корникулярия не принесло. Заметит, падла, что мы бухие…
Ромул Луций спросил товарища:
— Может, нам все-таки лучше смыться?
— Ну нет! — Плиний Кнехт запустил в лунную дорожку пустой бутылкой. — Мы еще, квирит, покувыркаемся!
Он снова прислушался к пению и с пьяной хитринкой засмеялся:
— Пусть пока попоют, козлы! Пусть поют, Рома, они еще наших заморочек не знают!
Глава восемнадцатая,
Все неприятности начались с окончанием банкета в кафе «Тихий Дон». Путь в гостиницу пролегал через аллею Цезарей, о которой гости из области не имели никакого понятия. Наткнувшись на череду белеющих в густом сумраке бюстов, Цыцыгуня испуганно вскрикнул и спрятался за квадратную спину ветврача.
— Ты с ума сошел? — неодобрительно цыкнул на Цыцыгуню Рудольф Константинович. — Ты же у меня, друг ситцевый, чуть бутылку из рук не выбил!
Цыцыгуня дернул тонкими посиневшими губами.
— Там мужики голые стоят! — шепнул он, задыхаясь и присвистывая от волнения.
— Шиза пошла! — уверенно поставил диагноз ветеринар. — Где ты, родной, голых увидел?
Сказал и осекся. Цезари, белеющие во тьме, выглядели внушительно.
— Это еще что такое? — Скубатиев наморщил лоб и поднял брови, пытаясь расширенными глазами рассмотреть белые фигуры. — Что это за хреновина?
Митрофан Николаевич Пригода сжал локти Скубатиева и Цыцыгуни.
— Не бойтесь, — призвал он. — Это наш учитель рисования балуется. Психотерапия своего рода. А мы ему не мешаем.
Скубатиев подошел к ближайшему бюсту и, сопя, внимательно ощупал его.
— В тюрьму бы твоего учителя загнать, — сказал он. — Пугать, так сказать, решил испытанные партийные кадры!
Несколько успокоившийся Цыцыгуня охотно высказался в адрес неведомого скульптора, в словах его для печати предназначалось все, если разделить сказанное на гласные и согласные звуки и печатать их порознь. Облегчив душу, Цыцыгуня обнял товарищей за плечи. Это ему показалось, что он обнял их за плечи. Читатель всегда может домыслить, за что обнял низкорослый секретарь парткома своих высокорослых товарищей.
— А не спеть ли нам?
Скубатиев погрозил ему длинным костлявым пальцем.
— А вот мы… этого, рано нам еще песни петь. В смысле — поздно уже! Ты прикинь, что о нас люди подумают? А если какой-нибудь дурак в область сообщит? Да нас во всех смертных грехах обвинят — допились, скажут, до того, что всю ночь на улицах песни голосили! Не-е, мужики, нам в гостиницу надо. Посидели, погуляли — и хватит. Утро вечера мудренее, товарищи, утром и разберемся что к чему. И с черепами этими каменными разберемся, и со скотиной больной, которую заготовителям резать надо. Опосля, мужики, опосля! Забыли, что такое Бузулуцк? Тут на одном конце зевнешь, на другом доброй ночи пожелают!
Приплетая к происходящему областное начальство и возможные жалобы населения, Рудольф Константинович кривил душой. Еще в кафе он с душевной теплотой вспомнил о секретарше райкома Клавочке, с которой познакомился в приемной у Митрофана Николаевича Пригоды в прошлом году. Помнится, против ухаживаний секретарша тогда не возражала. Но и вольностей особых не допускала. Поведение ее было по провинциальным меркам обычным, в меру игривым и обещающим, но сейчас в разгоряченном мозгу Скубатиева вежливость секретарши показалась ему влюбленностью. Теперь Рудольфу Константиновичу казалось, что Клавочка была в него влюблена, влюблена отчаянно, и только внутреннее джентльменство его, Рудольфа Константиновича, не позволило ему воспользоваться этой влюбленностью, как воспользовался бы ею любой другой командированный, обладающий меньшим тактом и воспитанностью.