Сапфировая скрижаль, стр. 25
ГЛАВА 8
Мы не осмеливаемся на что-то не потому, что вещи кажутся нам недостижимыми. Это потому, что мы не осмеливаемся, они кажутся нам недостижимыми.
Под сводами собора, по нефу, между колоннами разнесся долгий щемящий звук органа и затих на хорах. Служба подходила к концу. Старый архиерей, с волосами такими же белыми, как омофор, повернулся к верующим и слегка устало благословил собравшихся.
Мануэла Виверо, с волосами, убранными под черную кружевную мантилью, бросила незаметный взгляд на королевскую чету. О чем они сейчас думают? Об инфанте Хуане, родившейся в этом городе девять лет назад и похожей в розовом атласном платье и крошечных шелковых туфельках на задержавшуюся в развитии куклу? Слышали ли они в ночи голос Родриго Диаса дель Вивара, провозгласившего себя четыре века назад правителем Толедо? Задавалась ли Изабелла вопросом, почему песни и легенды христианской Испании сделали его героем, Сидом Кампеадором, тогда как он разорял церкви, сжигал монастыри и перерезал христиан не меньше, чем мавров? Наверняка Химена, его жена, знала ответ. Но Химена уже давным-давно мертва. Или мысли Изабеллы более личного характера? Может, она сейчас вспоминает советы своего исповедника Эрнандо де Талавера, стоящего на коленях в ряду позади нее? Талавера, убедивший ее простить грехи мужа и позаботиться об образовании и обеспечении приданым внебрачных детей Фердинанда, рожденных еще до брака с Изабеллой, а также содержании их матерей, любовниц арагонского принца. Нет… В тепле этого толедского собора Изабелла наверняка грезит об Испании. Испании, которая скоро станет единой. Испании, вернувшей свою гордость, честь и чистоту крови. Испании, воспрянувшей во имя Христа.
Мануэла исподволь посмотрела на Талаверу. Странный человек… В день аутодафе она четко уловила его негативное отношение к этому «акту веры». И все же, поскольку она сама испытывала именно такое чувство, Мануэла сказала себе, что, должно быть, попросту спутала свое восприятие с мнением Талаверы. При воспоминаниях о том дне Мануэла немножко корила себя, но не за то, что в последний момент не выдержала, а потому что не посмела высказать свое мнение Талавере (да и королеве, кстати говоря) о жестокости этого зрелища. Смелость… Ведь она у нее есть. Чего ей больше всего недостает, так это того, что она никак не может найти цель в жизни, с раннего детства одержимая уверенностью, что все, чего человек не может сделать, не существует.
С самого рождения ей казалось, что она живет под гнетом цепких пут, причинявших боль всякий раз, как она пыталась их порвать. Освободиться от них казалось ей невозможным. Но разве не для того, чтобы найти себе оправдание, мы считаем что-то невозможным? А пока суд да дело, годы текли, как вода, утекали, как песок. А потом, однажды утром…
Ей показалось, что, заглушая звуки «Gloria», некий голос нашептывает ей изречение из Экклезиаста, ее любимого чтения:
«…потому что детство и юность — суета. И помни Создателя твоего в дни юности твоей, доколе не пришли тяжелые дни и не наступили годы, о которых ты будешь говорить: „нет мне удовольствия в них!“ Доколе не померкли солнце и свет и луна и звезды, и не нашли новые тучи вслед за дождем. В тот день, когда задрожат стерегущие дом, и согнутся мужа силы; и перестанут молоть мелющие, потому что их немного осталось; и помрачатся смотрящие в окно. И запираться будут двери на улицу; когда замолкнет звук жернова, и будет вставать человек по крику петуха и замолкнут дщери пения; и высоты будут им страшны и на дороге ужасы; и зацветет миндаль; и отяжелеет кузнечик и рассыплется каперс. Доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем. И возвратится прах земле, чем он и был…»
Вздохнув, Мануэла попыталась сосредоточиться на молитве. И тут обнаружила присутствие Томаса Торквемады. Должно быть, Великий Инквизитор уже некоторое время наблюдал за ней, потому что приветствовал ее легким наклоном головы, словно ждал этой возможности.
Мануэла вспомнила письмо, которое он прислал ей из Бургоса. Торквемада писал, что вскоре будет в Толедо, и выражал желание с нею встретиться. Речь шла об одном деле, не терпящем отлагательства, которое он хотел бы с нею обсудить. И больше ничего. Мануэла припомнила, что когда-то, очень давно, встречалась с ним у графини Боабдилья, Этот человек показался ей по меньшей мере малосимпатичным, чтобы не сказать — отвратительным. Что же ему могло от нее понадобиться?
Она вежливо кивнула в ответ и усилием воли вынудила себя вернуться к молитве.
На вершине холма, возвышавшегося над Уэльвой, стоял в окружении зонтичных сосен монастырь Де-Ла-Рабида. Это было одно из тех тихих мест, где Господь мог найти убежище от мирской суеты. Ни один звук не доносился сюда, где называли гордыней то, что другие называли славой.
На входе возвышался огромный железный крест.
Каменные дорожки окружали великолепные, радующие глаз сады.
И среди этой красоты стояло здание монастыря.
Ибн Саррага с Эзрой только что впустили внутрь и провели в кабинет приора. В помещении пахло воском, а покрытые панелями стены дышали строгостью и сосредоточенностью.
Отец Хуан Перес предложил им обоим сесть. Позади него висел образ Франциска Ассизского, напоминающий посетителям — в случае необходимости, — какому ордену принадлежит монастырь Де-Ла-Рабида.
— Значит, братья мои, вы следуете в Сантьяго-де-Компостела…
Фра Хуан Персее говорил журчащим, очень тихим голосом, совершенно не соответствующим его облику. Лет пятидесяти, сухощавый и светловолосый, с кудрявой седоватой бородой, он казался человеком, испытывающим вечные муки. Он был облачен во францисканскую рясу из грубой шерсти, подпоясанную пеньковой веревкой, в сандалиях на босую ногу. На затылке выбрита тонзура.
— Однако, — продолжил он, — вы довольно далеко от дороги, по которой обычно паломники направляются к мощам святого Иакова. Сотни лье отделяют вас от Пуэнте-ла-Рейна, Бургоса, Леона и прочих этапов пути…
— Фра Перес, не мне вам говорить, что в Звездный Стан ведут множество путей.
— Это верно.
Приор выдержал короткую паузу.
— Могу ли я попросить вас поведать мне, какие причины толкнули вас предпринять столь тяжкое паломничество? Per egrinate provoto? Per comissione? Ex poenitencia? Devotionis causa ?
Ибн Сарраг растерянно покосился на Эзру. Было совершенно очевидно, что он ничего не понял из перечисленного. За каким дьяволом он приплел это паломничество?
Еврей поспешил шейху на помощь:
— Наш поступок вызван одним лишь желанием посетить место, где покоятся святые мощи нашего покровителя. То самое место, где можно быть наиболее близко к нему. И потом, — раввин показал свои руки, — поглядите на это убожество. Я надеюсь, что матамор снизойдет ко мне и облегчит мои страдания.
— Матамор? — повторил францисканец. — Вам, конечно, известно, что это слово означает «истребитель мавров»?
— Безусловно. Разве святой Иаков не приходил много раз на помощь христианам? Разве семь столетий назад не он на белом скакуне спас наших братьев в Кавагонде, посеяв панику среди мавров? И потом, позже, разве не он поддержал короля Рамира I против эмира Абд эль-Рахмана II?
— Это так. Вы отлично знаете подробности жизни защитника нашей страны.
Эзра изобразил застенчивость.
— Что касается вашего недуга, — продолжил приор, — то позвольте заметить, что редкий паломник отправляется к святому Иакову, чтобы попросить об исцелении. Совсем наоборот, паломник должен быть святым, чтобы подвергнуть себя столь тяжкому испытанию. К тому же, как вам наверняка известно, из двадцати двух чудес, приписываемых святому Иакову и перечисленных во второй книге «Codex Calixtinus», всего лишь в трех упоминается помощь святого в исцелении больных.