Порфира и олива, стр. 94

— Не с тобой? Говори же, расскажи мне все...

Поколебавшись, мальчик вытащил небольшой свиток пергамента и протянул его молодой женщине. Заинтригованная, она повертела его в руках и сразу обнаружила, что печать украдкой отклеили — без сомнения, при помощи острого конца добела раскаленного клинка. Марсия знала эти уловки рабов. Она осторожно развернула пергамент — и тотчас почувствовала себя соломинкой, уносимой бурным потоком.

— Как... Как попал к тебе этот документ?

— Император только что занимался со мной любовью, ну, я и задремал. Но скоро меня разбудили голоса, это он разговаривал с начальником статоров, его личной охраны. Как только он заметил, что я проснулся, он сразу германца отослал, а с меня взял слово, что я никогда и никому не расскажу того, что здесь услышал. Мне было не трудно это обещать: я ничего не успел понять из того, что они говорили. Но сегодня утром, на рассвете, я его застал за писанием этого... Ты его знаешь: не в его привычках садиться за работу в такую рань. Любопытство разобрало, ну, я подождал, пока он уйдет, и прихватил этот документ.

Марсия еще раз перечитала указания, адресованные начальнику личной гвардии. Ей не верилось, что все это взаправду, она никак не могла отделаться от ощущения, будто ей снится кошмар. Однако же смысл текста был ясен и четок: речь шла ни больше, ни меньше как о том, чтобы умертвить ее, равно как Эклектуса и Иакинфа. На следующий день после сатурналий...

Глава LI

26 декабря 192 года.

В тот же самый день дворцовый распорядитель Эклектус повстречал в табулинуме императорского дома Эмилия Летия. Последний, едва покончив с подобающими приветствиями, спросил:

— Не знаешь, чего ради наш молодой бог вздумал созвать нас?

— Не имею ни малейшего представления, — признался египтянин.

— То, что мне, Эмилию, сие неведомо, еще куда ни шло: префект преторских когорт по нынешним временам последний, кого считают нужным уведомлять о течении событий. Но ты... Мне всегда твердили, что средоточие реальной власти находится во дворце.

— Эмилий, мне думается, ты достаточно хорошо разбираешься в том, как идут дела, чтобы не доверять болтовне такого сорта, столь распространенной среди плебеев.

Его собеседник призадумался, беспокойными движениями расправляя складки своей туники, потом сказал:

— Так и быть, больше я не стану переоценивать твое могущество. Но все-таки ты должен хотя бы знать, пойдет ли речь о делах государственных.

Дворцовый распорядитель развел руками:

— Я давно уже перестал верить в чудеса. Предполагаю скорее, что император хочет заставить нас принять участие в какой-нибудь из его новых причуд.

— Неужели его фантазия все еще не истощилась? — насмешливо скривился префект.

И впрямь за последние недели Коммод в остром приступе мании величия присвоил сенату новое неслыханное наименование, отныне он стал «Коммодианским Сенатом». А чтобы и столица не оказалась обделенной, он Рим тоже переименовал в «Коммодианскую колонию». Не удовлетворившись и этим, он дошел до того, что изменил названия месяцев, подставив вместо них те льстивые определения, которыми обычно награждали его: «Амазониус», «Инвиктус», «Гераклеус»...

— Добро бы он хоть ограничивался такой чепухой, — вздохнул Эклектус, — можно было бы посмеяться, и только. Увы, этот молодой безумец еще и растранжирил всю государственную казну. На сегодняшний день там осталось всего-навсего восемьдесят тысяч сестерциев!

— Что ты говоришь?

— Я сделал подсчет не далее как нынче утром.

— При подобных условиях путешествие в Африку, которое он замыслил совершить, подражая Антиоху, выглядит чистым сумасшествием!

— Или просто-напросто уловка, чтобы пополнить корзины.

Что под «корзинами» его собеседник разумеет общественное достояние, Эклектус, конечно, сообразил, но, в общем, ход его мысли оставался невразумительным, и египтянин признался:

— Не понял.

— А ты подумай. Как по-твоему, почему наш Геркулес решился требовать плату за то, что выставляет себя нагишом в гладиаторских потехах? Чем ты объяснишь, что отныне он желает получать на каждый День своего рождения роскошные дары?

— Чтобы приумножить свои личные средства?

Дворцовый распорядитель угрюмо покачал головой:

— Он только что обратился к сенату — по сути точнее было бы сказать «к сенаторам» — с просьбой ссудить ему денег на путешествие. Это не считая того, что он выкачает из африканских городов.

Физиономия Эмилия омрачилась еще сильнее.

— Надо любой ценой помешать этой его поездке. Я сам из Фенейи, уроженец Африки, мне нестерпима даже мысль, что...

— Чему это надо «помешать», Эмилий?

Оба разом оглянулись. Увлекшись беседой, они не услышали, как подошел император. И теперь поспешили скрыть замешательство за торжественными приветствиями.

Коммода окружали люди из его личной гвардии. Он, по-видимому, возвращался после тренировки, его курчавая шевелюра и борода еще были влажны от пота. Несколько мгновений, показавшихся им вечностью, он сверлил своих собеседников взглядом. Эклектус первым решился нарушить молчание:

— Тебе угодно что-то сказать нам, Цезарь?

— Именно так. Хочу вам сообщить, что отныне перебираюсь в казарму Лудус Магнус. Гладиаторы заменят мне преторианцев.

Эмилий не смог удержаться от замечания:

— Не понимаю тебя, Цезарь. Ты больше не доверяешь своей испытанной гвардии? А между тем я знаю, как она к тебе привязана.

— Да. К тому же я довольно щедро эту привязанность оплачиваю. Гвардия знает, что любой властитель, который меня заменит, наверняка будет куда менее щедр. Но, видишь ли, эти воины, годные только для парадов, все-таки не внушают мне больше доверия. Я убежден, что на арене без труда мог бы уложить троих таких разом, да не одну троицу, а целую дюжину. Только проверенное мужество лучших бойцов Империи может достойно оберегать мужество Цезаря.

— Разве это основание, чтобы оскорбить преторианцев, унизив их подобным...

— Хватит, префект! Твое предназначение не в том, чтобы оспаривать мои приказы. По меньшей мере, если у тебя нет какой-либо тайной причины, чтобы не желать моего переселения в Лудус Магнус. Может, все дело в этом?

— Причина, Цезарь? У меня? Ничего похожего. Твое желание, разумеется, будет исполнено. Позволь же мне, по крайней мере, сожалеть о подобном решении.

— А ты, Эклектус? Ты тоже испытываешь такого рода сомнения?

Жизнь при дворе приучила дворцового распорядителя сохранять невозмутимость. Он отвесил поклон, и его лицо осталось таким же спокойным и непроницаемым, как если бы оно было из мрамора:

— Я не питаю никаких сомнений, Цезарь. Надеюсь только, что там ты будешь в такой же безопасности, как среди своих друзей, и...

— Среди друзей?! Моих друзей! Ты хочешь сказать — заговорщиков!.. Проследи, чтобы перевезли мою обстановку. Я рассчитываю, что к сатурналиям все будет устроено наилучшим образом. Желаю здравствовать!

И повернулся к ним спиной прежде, чем оба собеседника, склонившиеся перед ним, успели выпрямиться. Они растерянно переглянулись, потом Эклектус, убедившись, что император уже далеко, вздохнул:

— Что ж, мой бедный Эмилий, сдается мне, что ветерок от взмаха секиры просвистел очень близко, у самой шеи.

Префект вытер ладонью капли пота, проступившие на его облысевшем лбу:

— Империя рушится, а у нашего юного бога одни гладиаторы на уме... Послушай, Эклектус, надо что-то делать, это совершенно необходимо.

Дворцовый распорядитель устало пожал плечами:

— Единственное, что мы можем, это повиноваться.

— Ты меня не понял. Но давай-ка уйдем отсюда. У меня нет ни малейшего желания снова нарваться на столкновение.

Они поспешили прочь, и вскоре оказались в дворцовом атриуме.

С приближением сатурналий обычное для Палатинского холма лихорадочное оживление заметно усилилось. Этот праздник, долженствующий приветствовать Солнце, снова входящее в силу, стал ныне особенно популярен. Традиция в этот день предписывала потрясать все основы общественной иерархии. Господа прислуживали рабам, а те повелевали господами. И все обменивались подарками, без приглашения наносили визиты, застающие врасплох. По столице носился ветерок безумства.