Порфира и олива, стр. 88
Калликст постарался улыбнуться:
— Я по-прежнему ничего собой не представляю. А ты Фуск Селиан Пуденс, префект города. Разве у меня есть выбор? Я могу тебя только благодарить, что еще раз пытаешься что-то для меня сделать. Повторяю: исполняй свой долг.
— Ох! Ты меня измучил! Долг, долг! Только и можешь, что долдонить это слово. А мой долг велит тебя выдать императору. На пытку, на растерзание зверям!
«Сначала жизнь, философия потом». Он раздраженно махнул рукой, крикнул:
— Валерий!
Легионер мгновенно появился снова.
— Освежи мою память. Завтра ведь отправляется конвой заключенных в Сардинию?
— Так точно. Трирема должна сняться с якоря с двадцатью двумя приговоренными христианами согласно списку, который ты же сам и составил.
— Превосходно. Однако придется внести уточнение: их будет не двадцать два, а двадцать три, — тут он пальцем указал на Калликста. — Этот человек отправится с ними. А теперь ступай.
Когда они вновь остались вдвоем, он обратился к фракийцу:
— Сардиния, понятно, не Капри, но это поможет выиграть время. Кто знает... Тираны, как бы там ни было, не бессмертны.
Калликст подошел к префекту, положил ему руку на плечо:
— Знаю, тебе это покажется странным, но, кроме того, что я избежал смерти, меня чуть ли не в восторг приводит возможность оказаться среди этих приговоренных...
Фуск, совершенно сбитый с толку, уставился на него, потом, в ярости размахнувшись, так отшвырнул свой стиль, что тот ударился об стену.
Глава XLVII
Сардиния, май 191 года.
Сардинские месторождения, состоящие из залежей цинка и свинца, могли соперничать с копями Галлии, Испании (римляне произносили: «Хиспании») и Дакии.
Здесь-то они и высадились. Среди широкой долины, именуемой Кампидано, в тени ступенчатых плато, над которыми поднималась кургузая, не слишком высокая горная вершина. Климат здесь был так влажен, что воздух напоминал скорее тяжелый скопившийся пар, которым трудно дышать.
Каторжники уже часа два брели тесно сомкнутыми рядами. Калликст поднял глаза к небу. Густая масса туч надвигалась, вскорости обещая грозу.
Дождь, которого ждали шесть месяцев, наконец-то хлынет на остров.
Уже целых шесть месяцев...
Шахта вырисовывалась на склоне холма. Шахта... Неизбывное бремя повседневных мук... Крест, нести который приходится среди ядовитых испарений, делающих его тяжесть сверхчеловеческой.
При разработке скальных пород руководители работ использовали лишь одно средство: скалы раскаляли до очень высокой температуры, потом окатывали водой. При этом происходило значительное выпаривание газа, который день за днем мало-помалу разрушал легкие приговоренных.
Калликст машинально стер густую грязь, налипшую на лоб и щеки, и продолжал поддерживать огонь под скалой.
На эту работу его назначили три недели назад. Поначалу он говорил себе, что этого ему ни за что не выдержать. Но шли дни, возникла привычка, и все стало ему безразлично. Тогда он заключил, что смерть, может быть, пока еще не интересуется им.
С самых первых дней заключения он оказался в обществе исповедников веры Христовой. Чуть ли не каждый вечер они без ведома стражи собирались в потемках, чтобы восславить Создателя, уверенные, что их страдания послужат к вящей славе Господней. Да и что могут значить телесные мучения, если душа в самой сути своей неподвластна этому миру.
Призывный звон колокола прервал его размышления.
— А небо-то, наконец, вняло нашим молитвам, — прошелестел голос в нескольких шагах от него.
Он оглянулся и при шатком свете факелов узнал Кхема, раба-финикийца, приговоренного за убийство жены своего господина. Ему было не больше двадцати, хотя выглядел он на все тридцать. За три года, проведенные здесь, черты его стали жесткими, будто из камня. Когда ему случалось улыбнуться, его иссохшая кожа потрескивала, словно старый папирус.
— Да, Кхем, небеса смилостивились над нами. Дождь пошел-таки.
Теперь они уже были за пределами галереи. Тучи над равниной опрастывались; потоки воды застилали горизонт, сводя видимость почти что на нет. Лимбарский холм, к которому лепится их стоянка — его в ясную погоду, кажется, пальцем можно потрогать, — превратился в клочок савана.
— Ну вот, вечно твоему богу надо расстараться сверх меры! Просишь его о ливне, а он от избытка услужливости устраивает потоп!
— Я уже говорил тебе, Кхем: это Бог, безмерно великодушный.
— Жратва и так-то дрянная, но сегодня, думаю, она будет решительно несъедобной. Подозреваю, что стражники нарочно оставили нашу похлебку под открытым небом.
— Вперед! Поживей там, шевелитесь! Если дождь вам так по вкусу, вас сегодня под открытым небом и спать уложат!
Чтобы придать больше веса своим приказам, стражник попытался щелкнуть кнутом по раскисшей земле, но ничего у него не вышло.
Им предстояло еще больше получаса тащится до лагеря. Там Калликст смог убедиться в прозорливости финикийца: никто и пальцем не пошевелил, чтобы защитить их еду от грозы.
Расставив приговоренных бесконечными рядами, им выдали желтоватое холодное варево, напоминающее не столько рыбную похлебку, сколько мочу.
Кхем возвратил свою миску, брезгливо буркнув:
— Это отрава...
— Если не нравится, — рявкнул страж, указывая на окружающую каменистую почву, — это пожуй: тут тебе и щебня вдоволь, и колючки!
Реакция финикийца была столь же дерзкой, сколь внезапной. Яростным жестом он выплеснул содержимое миски стражнику в физиономию:
— Ну-ка, сам отведай для начала!
Тут началась неописуемая суматоха, словно прочие каторжники только и дожидались, что этого сигнала. Кхем бешено молотил кулаками.
— Остановись! — завопил Калликст. — Ты с ума сошел, прекрати!
Он бросился к своему напарнику, попытался оторвать его от стражника. Но тот вцепился в свою жертву намертво, ничего больше не слышал. Это прорвалась наружу вся ненависть, скопившаяся в его душе за три каторжных года. Он оглох, ослеп, ничто больше не могло его образумить.
А каторжники вокруг них, разломав козлы, на которых стояли котлы с похлебкой, дрались с неимоверным жаром, который диковинным образом лишь пуще распалялся под ливнем, их силуэты метались в воздухе, мутном от влажных испарений.
Калликст, весь черный от грязи, худо-бедно пытался выбраться из гущи этого хаоса, достойного конца света. А сам думал: «Теперь они нас перебьют всех до одного».
— Кхем! — взывал он с мольбой. Но его голос тонул в криках, несущихся со всех сторон.
Вдруг мятеж затих так же мгновенно, как начался. Полетели копья, со всего размаха поразив некоторых каторжников. Кхем, пронзенный первым, корчился на земле, и струйка густой крови стекала по его груди.
Кхем...
Воины обступили бунтовщиков:
— Клянусь Немезидой, мы вам покажем, как противиться законному порядку!
Трибун, что выкрикнул эти слова, выступил вперед, шага на два ближе к замершим в неподвижности узникам.
— Вам, стало быть, не по вкусу то, что вам подают? На хлеб и воду! Ничего, кроме этого, им не давать вплоть до нового распоряжения! А теперь разгоните всю эту падаль на их подстилки!
Калликст хотел, было склониться над бездыханным растерзанным телом своего друга, но острие меча кольнуло его в поясницу, заставив послушно направиться к баракам.
В десятый раз за ночь Калликст обтер мокрой тряпицей горящий от лихорадки лоб больного. Черты воспаленного, сведенного болью лица чуть разгладились, губы едва заметно шевельнулись:
— Право же, — простонал он, — я доставляю тебе уйму хлопот.
— Не разговаривай, тебе надо лежать спокойно. Побереги силы для лучших времен.
— Лучшие времена... Мы хоть Италию еще когда-нибудь увидим?
— Да, мы увидим Италию. Надо по-прежнему в это верить.
И, произнося эти слова, он сам тотчас осознал, насколько они бессмысленны.