Порфира и олива, стр. 8

Фуск без малейших колебаний выступил вперед и с поразительной самоуверенностью бросил вызов от себя и от имени Калликста. Почти тотчас его примеру последовал еще один молодой человек, с кудрявой шевелюрой и пальцами, на которых сверкали перстни.

Цезарь, окинув новых противников беглым оценивающим взглядом, провозгласил:

— Отлично, так идем же!

Они заняли позицию на мраморных возвышениях кубической формы, установленных на краю бассейна. Кто-то хлопнул в ладоши, подавая знак, и все четверо пловцов с почти безукоризненной слаженностью устремились вперед.

Внезапный холод воды не смутил Калликста. Напротив, это ему напомнило знакомое ощущение из тех еще таких близких времен, когда его тело рассекало ледяные воды озера Гем. Он вовсе не бахвалился, уверяя Фуска, что пловец он великолепный: никто во всей Сардике не мог с ним тягаться. Однако, помня предостережение друга, он постарался держать себя в руках, соразмерять свою скорость с возможностями императорского сына. Но в последние мгновения не поддался соблазну и дал возобладать благоразумию, пропустив Коммода вперед — не намного, но заметно.

Когда пловцы вскарабкались на край бассейна, разевая рты, словно рыбы, вытащенные из воды, их встретил гром рукоплесканий.

— Клянусь Геркулесом! — вскричал Коммод. — Ты меня поразил. Как тебя зовут?

— Калликст.

— Мне по сердцу парни твоего закала. Не желаете ли вы с другом разделить нашу трапезу на Палатине?

Калликст покосился на Фуска, который в знак согласия восторженно закивал.

Возможно ли? Он, беглый раб, фракийский изгнанник, приглашен на Палатинский холм, ему предлагают сесть за стол императорского сына? Он попытался что-то пролепетать, между тем как Коммод отменно ласково потрепал его по спине, по щеке... Но тут вмешательство четвертого пловца положило конец мукам его застенчивости.

— Цезарь, не забывай, что ты дал согласие почтить своим присутствием пир, который я даю в честь годовщины того дня, когда я впервые побрился. Если хочешь, возьми своих параситов с собой.

— Ах, Дидий Юлиан, — ухмыльнулся Фуск, — надо быть богачом вроде тебя, чтобы позволять себе так пренебрежительно третировать его «тени» [10].

В самом скором времени четверо юношей уже разлеглись на подушках одних и тех же носилок. Их занавески были задернуты, чтобы предохранить пассажиров от каверз погоды, в то время как крыша, изготовленная из пластины неотшлифованного стекла, пропускала приглушенный свет.

Взбудораженный и вспомнивший об осторожности Калликст воздержался от участия в общем разговоре и ограничился разглядыванием Коммода. Сын Марка Аврелия, одетый почти так же просто, как они с Фуском, был росл и для своих лет весьма мускулист. В нем угадывался атлет. Хотя тяжелые, припухшие веки придавали ему вечно сонный вид, черты его лица были приятны. В его обхождении сквозила своеобычная прямота, даже что-то похожее на сердечность. Несмотря на заносчивость, которая бросалась в глаза, проявляясь в каждом его слове, Калликст волей-неволей находил в нем что-то притягательное. Что до Дидия Юлиана с его шитой золотом туникой, поясом, утыканным драгоценными камнями, и претенциозной манерой держаться, он до карикатурности походил на избалованного сынка богатого патриция, каковым и являлся в действительности.

А беседа тем временем шла своим чередом — гладиаторские бои, бега... Калликст помалкивал, как в силу незнания предмета, так и потому, что был оглушен сознанием чрезвычайности своего положения. Утром раб, в полдень беглец, вечером — сотрапезник Цезаря...

Когда Дидий Юлиан предложил сыграть партию в кости, у него аж холодок пробежал по спине. У него не было при себе ни единого асса, чтобы сделать ставку. Но посредине носилок уже установили столик слоновой кости, предусмотренный для подобных оказий. Первые броски были сделаны очень быстро, Калликст глазом моргнуть не успел, как настал его черед. Неверной рукой он встряхнул стаканчик и метнул кости.

— Венерин бросок! — поразился Юлиан, увидев, что верхние грани брошенных костей показывают разное число очков.

— Тебе и вправду везет сегодня, друг мой! — подхватил Фуск, хлопнув приятеля по плечу. — Наилучший из возможных бросков, и это в самом начале партии!

— Хотелось бы, чтобы и дальше так, — пробормотал Калликст, будто говоря сам с собой.

Они вновь стали поочередно метать кости. В тот самый миг, когда Коммод опять протянул стаканчик фракийцу, чья-то рука отдернула кожаные занавеси носилок. Они прибыли на место назначения.

Глава IV

Коль скоро зимними ночами темнеет рано, трое гостей Дидия Юлиана вместо его дворца узрели только чернеющую у дороги бесформенную громаду. Свет проникал наружу только из распахнутой Двери; приблизившись и войдя в нее, четверо подростков оказались внутри величавого атриума. Калликст лишился дара речи при виде выставки роскошеств, которую представляла собой эта зала. Колонны с каннелюрами, всюду натыканы сотни факелов на бронзовых подставках...

Пол был выложен великолепной мозаикой, а вместительный имплювий — домашний бассейн для стока дождевой воды — был вымощен зеленым мрамором. По просьбе Дидия Юлиана гости вступили на порог триклиния с правой ноги.

Пиршественная зала была еще гораздо просторнее и пышнее, чем атриум. Калликст мало что смыслил в драгоценных металлах, но то, что массивные ложа изготовлены из серебра, было очевидно даже для него. Что до посуды, она была сплошь из чеканного золота. Потом он приметил также, что столики на одной ножке, равно как и низкие столы, были сделаны из дерева драгоценных пород и украшены тонкой перламутровой инкрустацией.

Огорошенный всем этим, юный фракиец едва обратил внимание на немногочисленную группу стариков обоего пола, уже возлежавших на своих местах. Дидий Юлиан приветствовал их словами:

— О, почтенные отцы! И вы, досточтимые матроны! Я привел вам прославленного сотрапезника: сам Цезарь Коммод оказал мне честь, приняв мое приглашение.

Едва услышав имя Коммода, пирующие поднялись со своих мест, послышались восхваления, все стали соперничать друг с другом в низкопоклонных речах. Калликст, скрестив руки на груди, наблюдал эту сцену с плохо скрытым презрением: в Сардике старцы никогда бы не стали пресмыкаться перед желторотым эфебом, едва успевшим выйти из детского возраста.

Как и следовало ожидать, отец Дидия Юлиана уступил ему свое почетное место, сопровождая этот жест самыми льстивыми ужимками. Попирая обычай, сын Марка Аврелия предложил своим спутникам располагаться на том же ложе с ним рядом. Никто из сотрапезников, всех этих сенаторов и матрон, не осмелился запротестовать, но достаточно было взглянуть на презрительные гримасы, кривившие их губы, чтобы понять, до какой степени их возмутила такая привилегия, дарованная подобной мелюзге.

Трое подростков разлеглись как нельзя удобнее, между тем как рабы сняли с них обувь, увенчали цветами и душистой водой омыли им руки. Почти тотчас же в залу вошли мимы и музыканты. Калликст уставился на них, едва сдерживая нетерпение: его желудок аж подвывал с голодухи.

По счастью, первое блюдо появилось незамедлительно. Шипастые устрицы, актинии, жаворонки. Фракиец, никогда в глаза не видевший подобных блюд, предусмотрительно старался во всем подражать движениям Фуска.

— Вкусно, — оценил Коммод. — Да попробуйте же, это садовые овсянки в меду. Истинное чудо.

— Благодарим тебя, Цезарь, — любезно возразил спутник Калликста, — но мы ведь адепты орфического учения. Поэтому нам запрещено вкушать мясо. Зато от мидий и прочих даров моря нам можно не отказываться, ибо величайшие из мудрецов считают их чем-то средним между растениями и животными.

Коммод, по всей видимости, чрезвычайно удивился и вместе с тем заинтересовался. Он спросил, в чем же разница между орфическим учением и культом Вакха. Тут же Калликст и Фуск принялись объяснять ему аскетические принципы и правила чистой жизни, которые проповедовал легендарный фракийский поэт. Но их очень скоро прервали другие сотрапезники, им совсем не понравилось, что эти мальчишки завладели вниманием столь примечательного гостя. Так что Коммоду пришлось отвечать на расспросы о здоровье его отца, которое, похоже, улучшается с тех пор, как знаменитый Гален пользует его змеиным ядом, а также что нынешний мир не должен внушать иллюзий, ибо на Палатинском холме все по-прежнему убеждены, что необходимо самым решительным образом проучить племена, обитающие полевому берегу Дуная. Но тут внесли вторую перемену блюд.