Порфира и олива, стр. 53

— Ни за что! Я никогда не выйду за него! Это же трусливое тщеславное ничтожество, он только и умеет, что председательствовать на пирах. Никогда!

Внушительные песочные часы, стоящие на этажерке в библиотеке, почти опустели. Карпофор неторопливо перевернул их и лишь потом, кривя губы в циничной усмешке, промурлыкал:

— Скажи, Маллия, тебе ведь едва ли понравится, если какая-нибудь недобрая душа шепнет твоему дорогому Калликсту, что это ты выдала властям его подругу...

— Где ты пропадал? — в один голос закричали Карвилий и Эмилия.

Калликст мягко отстранил подбежавшую служанку:

— Не стоит так волноваться, все уже уладилось.

Он подошел к повару. Тот выглядел невероятно постаревшим.

— Я был там, в Большом цирке...

Карвилий медленно поднялся, снял со стены бурдюк из козьей шкуры и налил себе вина, привезенного из Латия. При этом стало заметно, что руки у старика слегка дрожат.

— Мы беспокоились, — потухшим голосом произнес он. — Были уверены, что с тобой тоже стряслась беда.

— К несчастью, она обрушилась только на Флавию.

— Нет, ты ошибаешься, — отозвался повар. — Наша Флавия обрела мир и покой. Она теперь с Господом.

Калликст напрягся.

— И я догадываюсь, что ты получил доказательство этого.

Все последние дни, даже теряясь в тумане опьянения, фракиец не переставал спрашивать себя, что станется теперь с душой девушки. В каком обличье ей суждено заново воплотиться. То ему мечталось, что она станет чайкой, то альбатросом — какой-нибудь вольной птицей, чья свобода не ведает иных пределов, кроме линии горизонта. Но в глубине души его томил страх перед гневом богов, которые в наказание за то, что она их предала, могут сделать ее в следующем воплощении пауком или еще каким-нибудь мерзким насекомым.

Тут до его сознания дошли слова, которые только что произнес Карвилий:

— Он еще сказал: «Я есмь хлеб жизни: вкусивший хлеба сего, будет жить во мне».

— Снова речи этого Назареянина...

Он грустно, через силу усмехнулся и обронил:

— Как бы там ни было, сам-то он умер, тут уж никаких сомнений.

— Умер и воскрес.

Калликст собрался возразить, но Эмилия положила ему руку на плечо:

— Скажи мне одну вещь, — попросила она мягко. — Нам бы хотелось, чтобы ты подтвердил кое-какие слухи.

— Слухи?

В смущении служанка потупилась, так что Карвилию пришлось объяснить:

— Рассказывают, будто Флавия умирала с улыбкой на устах.

Если так, подумал Калликст, пораженный до глубины души, стало быть, все верно. Не он один — другие тоже видели эту улыбку.

— Да, — отвечал он в замешательстве, — она до последнего мгновения не переставала улыбаться.

— И ты уверен, что не ошибаешься?

— Нет. Я ее хорошо видел. Я ведь был всего в нескольких шагах. Казалось, будто она не ощущает никакой боли.

— Она была лучшей из нас, — тихо проговорил Карвилий. — Мы только стараемся стать христианами, а она христианкой действительно была.

Старик отвернулся. Слезы затуманили его взгляд.

— Почему же ты плачешь? Ведь если поверить вашим словам, она теперь блаженствует.

— Это слезы счастья, а не печали. Я убедился, что Господь наш ее не покинул.

— Ваш Господь... Вечно, снова и снова — этот ваш Бог!

— Он и твой тоже, Калликст, даже если ты упорно отказываешься признать его.

— Значит, этим спорам никогда конца не будет!

Молодой человек встал, лицо сделалось жестким:

— Я здесь не для того, чтобы еще раз покопаться в секретах вашей веры. Случилось кое-что куда более серьезное: Елеазар пронюхал, что вы христиане. И Карпофору доложил.

Служанка придушенно вскрикнула, но Карвилий сверх ожидания безмятежно отозвался:

— Вот и прекрасно. Стало быть, и мы войдем в число избранных.

— Мне жаль тебя разочаровывать, но я сильно опасаюсь, что столь долгожданный час твоей казни настанет еще не завтра. Видите ли, наш хозяин не любит терять своих рабов, особенно во имя христианской веры. Он приказал вилликусу держать рот на замке. Если бы я мог вообразить, насколько приятной новостью окажется для вас сообщение о возможности вашей скорой смерти, признаться, я бы воздержался от таких поспешных посулов.

Он уже повернулся, собираясь уйти, но Эмилия его удержала:

— Погоди! Чуть не забыла. На следующий день после гибели Флавии к тебе заходил какой-то раб, принес послание.

Порывшись в деревянной шкатулочке, служанка вытащила оттуда маленький свиток папируса, обвязанный алой шелковой лентой и запечатанный зеленым воском. Калликст, хоть и не знал, откуда печать, сразу понял, что отправитель — некто высокопоставленный: даже Фуск не обвязывает своих посланий шелковой лентой.

И он развернул папирус.

Калликст несколько раз перечитал эти строки, словно не мог сразу постигнуть их смысл. Марсия... Две недели напролет он проклинал ее. Две недели у него перед глазами стояла эта высокомерная, надежно защищенная от всех невзгод красавица, неотделимая от другого образа — от Флавии, терзаемой дикими зверями.

Она говорила: «Я сделаю все, что в моей власти, чтобы добиться ее освобождения».

Можно ли представить, чтобы второе лицо Империи не имело такой власти?

Если бы она не поддержала в нем надежду, он, может быть, нашел бы другое средство, чтобы освободить Флавию. Что бы там ни было, тюремщики никогда не отличались стойкостью перед корыстным соблазном, а у него в руках капиталы Карпофора.

Он медленно направился к свече, нежным сиянием озаряющей каморку Карвилия, и поднес свиток к пламени. Когда от него не осталось уже ничего, кроме кучки пепла, он повернулся к служанке и спокойно сказал:

— Ответа не будет.

Глава XXVII

Палящее солнце изливало поток своих жестоких лучей на кровлю доходного дома, стоящего на морском берегу. Калликст с Карпофором только что прибыли — отсюда уже был виден порт Остии.

Проехав по главной улице, они миновали сады, расположенные слева на холме и нависающие над храмом Юпитера. Оставили позади термы Семи Мудрецов, потом въехали на пристань, что неподалеку от форума Всех Сословий.

Вдоль ограды храма, отказавшегося платить аннону — годовой налог с урожая, — тянулась длинная вереница лавок, их было десятков шесть, с порожками, украшенными черной мозаикой на белом фоне. Каждая лавка служила приютом какому-либо одному, вполне определенному ремеслу: в одной вас встречал торговец деревянными поделками, в другой канатчик, здесь обосновались весовщики зерна, там скорняки.

Кирена, Александрия, Сирт, Карфаген. Названия мест, откуда прибыл каждый арматор, выбитые на деревянных перекрытиях, звучали, словно зов вольных просторов.

На причалах стоял непрерывный гул восклицаний, там все время приходили и уходили, толпясь в тесноте среди мелькания пятен света и тени, носильщики, моряки, торговцы, женщины и дети. И самые разнообразные шумы, от звяканья монет на прилавках менял до кантилены сукновалов, топчущих ногами в чанах, полных мочи или поташа, тоги, нуждающиеся в стирке, или грубую шерсть, которую следует очистить от остатков жира. И воздух, наполненный запахом пряностей, привезенных с самого края земли. При виде этого зрелища, которое однако же было для него привычным, Калликст почувствовал, что его мутит. С того дня в Большом цирке он больше не мог переносить толчеи и тесноты людских толп.

— Что такое? — насторожился сенатор, заметив внезапную бледность своего раба. — Тебе дурно?

— Пустяки. Наверное, все дело в жаре.

— Насчет жары ты нрав. Похоже, кто-то распахнул врата ада.

Чтобы подчеркнуть основательность своего замечания, Карпофор ожесточенно утер пот, крупными каплями стекающий по его наголо обритому черепу.