Жажда всевластия, стр. 65

Теперь надо ждать. Еще одна дань традиции — ожидание невесты. Я могу проследить каждый ее шаг после выхода из дома, пропасть и потеряться она не сможет при всем своем желании. Если мне взбредет в голову исчезнуть — она сможет точно так же вычислить меня. Но традиция велит ожидать, изображая нетерпение и волнение, показывать этим свою любовь. Это как раз очень легко.

Теплый, нагреваемый электричеством мрамор под моими ногами исправно плавит снег и согревает гостей. Наконец по той же дорожке на поляну въезжает ее машина. Наташа выходит, и ее платье с фатой — как белый цветок. Не могу сказать, когда заканчивается подол и начинается снег, хотя меня это меньше всего сейчас заботит.

Церемония — она обычна, она монотонна и течет по своим канонам, которые если и меняются, то в каких-то мелочах. Можно присутствовать на свадьбе и тысячу лет назад, но стоит сидеть тихо, не лезть с поцелуями к невесте и не вызывать на дуэль жениха, так ты с легкостью сойдешь за своего.

Моменты кульминации — они могут быть разными, но в ту секунду, как нас объявили мужем и женой и я поднимал ее фату, погасло пламя, что горело в наших контактных линзах. Я снова увидел дымчатый топаз, сверкание которого так прочно засело в моей голове, и мне остро захотелось никогда больше не выпускать его из своих рук.

Глава 19

Хорошо жить — еще лучше

Чудную резьбу по дереву в комнатке недавно реставрировали. Подправляли отбитые у русалок плавники, вырванные лепестки цветков и наполировывали выщербленные листья. Комнатка восстановила свой антикварный уютно-домашний вид, в ней по-прежнему витал неуловимый отзвук старины и благообразности, лишь чуть-чуть разбавленный легчайшим запахом подсохшего лака.

Но старой атмосферы боевой дружбы, того ощущения трудного совместного дела уже не было. Тяжелые ссоры последних месяцев, когда посетители комнатки в припадках бессильной истерики кидали в стены стулья и били стол ногами, повредили не только резьбе, но и их отношениям. Иногда бывает, что от бед и невзгод люди только крепче сходятся друг с другом, взаимные услуги или даже спасение жизни связывают их прочнее всяких цепей. Поражение в борьбе — дело другое. Тогда каждый начинает винить соратников и оправдываться сам, кого-то необходимо назначить козлом отпущения и ответственным за грубые промахи и просчеты. И хуже всего — ощущение неудачи, разгрома, бессилия, обманутых надежд и развеянных иллюзий. Оно пропитывает воздух как пары нашатырного спирта, как хлорка или карболка, липкое и грязное. Им отравлены взгляды, им нафаршированы сердца, и оно скользит в каждом написанном слове. Против него есть только одно средство — победа. Пусть меленькая и ничтожная, самая что ни на есть захудалая, почти ничья, но без нее любые слова оборачиваются пустым сотрясением воздуха, блекнут знамена и забываются лозунги.

Прокопия в комнатке больше не было. Ему не простили разорванной косоворотки, эмоционального срыва в прямом эфире. Самый из них предприимчивый и яркий, лучший трибун, он должен был уйти по всем законам жанра. Истинные причины поражения могут быть видны всем и понятны каждому, но тот, кто становится символом неудачи, рассеивается подобно утреннему туману. Такие, как Прокопий, не сдаются, и сейчас он сидел в другой, весьма похожей комнатке в составе правления конкурирующей, хоть и не такой многочисленной партии.

Человек из-за своей жадности оказался бессилен перед ИИ, люди уже не контролируют сами себя, доверяя эту коррупционно опасную работу электронным мозгам. Главная битва гуманистов была проиграна, состоятельные обыватели теперь могут покупать себе бессмертие, и сколько им ни говори, что душа их обрекается на вечные муки, они слишком хотят жить. Все остальное блекло на этом фоне — любой скандал, раскол или внешние репрессии можно перетерпеть, пережить. Но если исчезает тот главный, движущий момент в мыслях людей, который приводит все новых сторонников гуманистам, это страшно. Всеобщее относительное благоденствие смертельно для коммунизма, ему больше не с кем и не за что бороться. Сколько ни убивай коммунистов в бедной стране — призрак коммунизма не исчезнет, но он исправно рассеивается при виде гарантированной зарплаты.

Еще год назад гуманисты пугали обывателей жупелом ИИ, полгода назад люди действительно страшно испугались и были готовы на многое, даже два месяца назад, когда всем стало ясно, что гуманистов использовали как половую тряпку, у них все равно появлялись новые сторонники, которые не любили компьютеры и боялись их власти. Была надежда на разворот ситуации, на войну между самими ИИ. Но сейчас все мещане планеты, все бюргеры, почти все люди той или иной степени предприимчивости выстраивались в очередь за счастьем. Им пообещали вечность, они смогут перейти на сторону сильнейшего, когда-нибудь примкнуть к элите, войти в этот круг избранных. Просвещение масс, обогащение разумом тех блаженных, что нищие духом, — от этого нет противоядия.

Те, кто остался в комнатке, вели сейчас арьергардные бои, как терпящая поражение, отступающая армия должна прикрыть отход командующего, вытащить раненых, заложить партизанские базы. Для этого надо пугануть врага последними снарядами, огрызнуться, сделать вид, что ты еще можешь драться.

Перун, так раздобревший за последние месяцы, что только просторная рубаха и образ толстого купца удерживали его от курса похудания, монотонным голосом зачитывал список вновь учрежденных общин.

— Никопольская, взяли идеологию степняков, назвались новыми половцами. Сейчас это только наметки, человек тридцать активных. Думают откупить несколько полей в разных районах области и устроить маленькое кочевье — разжились десятком юрт. По-моему— идиотизм. Большие конные гонки хотят проводить в Аскании-Нова, но разрешения пока нет. Финансовая база плохая.

Горно-Алтайская — им проще, это почти туристический курорт, думают жить за счет этого. Есть подробный список, сорок шесть человек состава. Заселяются когда потеплеет, сейчас организовываются, и десяток плотников им срубы ставит. Хотят совсем отказаться от электроники и просят содействия в налаживании бумажной бухгалтерии.

Тульская община — здесь все хорошо: хотят делать что-то вроде города мастеров и жить с художественного оружия. Шестьдесят семей, больше двухсот человек. Опять-таки требуют наладки бумажной переписки и координации с другими. Иначе говорят, что не смогут отказаться от компьютеров.

Абхазская компания. Тут все много хуже, только энтузиазм. Точного состава нет, тоже хотят жить с туризма. Без машин не обойдутся.

— А по моему мнению, пусть пользуются на здоровье, — возразил ему чистый и юный голос. — Лишь бы дети не понимали, что это. Пусть для них машина станет сказочным ящиком. Остальное само собой устроится.

Место Прокопия в совете четырех занял молодой человек самой хмурой и неприветливой внешности, которого трое остальных именовали Лавром. Его мрачный вид объяснялся достаточно просто — все его татуировки, проколы и пирсинговые изыски были выведены и вылечены меньше чем за неделю, а это была не слишком приятная процедура, раздражение от которой он с трудом в себе подавлял. Одно сращивание раздвоенного языка, к которому уже почти привык, может выбить из колеи любого. Бывший человек-варан теперь имел вполне благообразную внешность. Место на резном стульчике досталось ему вследствие более запутанных причин.