Против Рубена Волфа, стр. 9

– Будем. – Я киваю.

– Отлично.

И, к моему смущению, Руб опирается на мое плечо локтем, и мы молча смотрим на утреннюю улицу, на черный свет и лоснящиеся машины. Я понимаю: все, что выпадет, мы будем принимать вместе, и на миг поражаюсь, что Руб-то повзрослел (хотя он всего на год меня старше). Поражаюсь, что он так сильно чего-то хочет и рвется. Его последняя реплика:

– Если мы не справимся, винить нам некого.

Скоро мы возвращаемся в дом, и оба понимаем, что Руб прав. Винить мы сможем только себя, потому что полагаться нам предстоит только на себя самих. Мы понимаем, и это знание все время будет шагать рядом с нами, на заре каждого дня, на окраинах каждого сердечного удара. Мы завтракаем, но не можем утолить голод. Он нарастает.

И он еще сильнее, когда в парке мы встречаемся, как договорились, с Перри. Четыре часа.

– Парни, – приветствует он нас на Авеню.

При нем какой-то чемоданчик.

– Перри.

– Здорово, Перри.

Мы находим скамейку ближе к середине парка. Она густо зашлепана голубями, так что сидеть на ней – хитрое занятие. И все-таки она почище других: птицы тут, похоже, считают скамейки общественными сортирами.

– Поглядите вокруг, – морщится Перри. Он из тех, кому нравится посидеть в загаженном парке за деловой беседой. – Позорище.

Меж тем, его гримаса уже превратилась в широкую улыбку. Улыбку злобного ехидства, дружелюбия и довольства, слитых в убийственную смесь. На нем фланелька, потертые джинсы, обшарпанные боты, и, конечно, эта его коварная ухмылка. Он ищет место на столе – пристроить чемоданчик, но решает поставить его на землю.

Повисает пауза.

К нам подходит какой-то старик стрельнуть мелочи.

Перри дает ему, но сперва кое-что спрашивает у бедолаги.

Он говорит:

– Чувак, а какая столица у Швейцарии, знаешь?

– Берн, – отвечает старик, подумав.

– Отлично. Так вот я что хочу сказать. – Перри опять улыбается. Черт бы драл эту улыбку. – В Швейцарии однажды собрали всех цыган, проституток и бродяг-алкашей вроде тебя и вышвырнули за границу. Избавились от всех грязных свиней, украшавших их чудесную страну.

– Ну?

– Ну и ты невероятно везучий бродяга-алкаш, а? Ты не только спокойно живешь на нашей прекрасной земле, ты еще и на жизнь себе собираешь с таких жалостливых, как я и мои коллеги.

– А они мне ничего не дали.

(Все бабки мы спустили накануне на собачьих бегах.)

– Конечно, но они и не швырнули тебя в Тихий океан, правда? – Перри скалится недобро. – Не бросили в воду и не скомандовали плыть. – И добавляет для верности: – Как должны были.

– Ты псих.

Бродяга подается прочь.

– Конечно, псих, – кричит ему вслед Перри, – я только что отдал тебе доллар из своих кровно заработанных.

«Да, точно, – думаю я. – Эти деньги он заработал на бойцах».

Дед уже пристает к следующим – ободранной парочке в черном и с фиолетовыми волосами. Лица у них повсюду прошиты сережками, на ногах «мартенсы».

– Он должен им отдать этот доллар, – комментирует Руб, и я смеюсь.

Руб точно заметил. И пока дед топчется возле парочки, я наблюдаю. Человек разменял свою жизнь на чужие медяки. Грустно.

Грустно, но Перри уже напрочь забыл о бродяге. Он получил удовольствие и теперь целиком сосредоточен на деле.

– Так. – Указывает на меня. – Сначала разберемся с тобой. Вот твои перчатки и трусы. Я думал про тапки, но обойдетесь. Никто из вас не заслуживает тапок, потому что я не знаю, сколько вы продержитесь. Позже, может, выдам, а пока, значит, ну, в своих кроссах.

– Ну, все по-честному.

Я забираю перчатки и трусы, и мне они нравятся.

Дешевые, но мне очень по душе. Кроваво-красные перчатки и темно-синие трусы.

– Теперь. – Он закуривает и вынимает из чемоданчика теплое пиво. Курево и пивные банки. Эта дрянь меня злит, но я слушаю. – Нужно придумать тебе имя, под каким тебя будут объявлять зрителям перед боем. Есть мысли?

– Человек-волк? – предлагает Руб.

Я качаю головой.

Думаю.

Вдруг осеняет.

Я улыбаюсь.

Я знаю. Киваю головой. Объявляю.

– Подпёсок.

Я все улыбаюсь, и Перри светлеет лицом, и я наблюдаю, как бродяги, и чудики, и городские голуби в борьбе за выживание обшаривают дно города.

Да, Перри за клубами дыма оживляется и говорит:

– Блеск. Мне нравится. За Подпёска все будут болеть. За него переживают, и даже если ты проиграешь, что-то тебе все равно набросают. – Смешок. – Не, просто блеск. Идеальное имя.

Но хватит терять время.

– Ты, – продолжает Перри. Опять указывает пальцем, теперь на Руба. – С тобой все улажено. Держи перчатки и трусы. – Серо-голубые перчатки. Дешевые. Без шнуровки. Точно как у меня. Трусы черные с золотой каемкой. Покрасивее моих. – Хочешь знать, какое имя будет у тебя?

– А я выбрать не могу?

– Нет.

– А почему?

– Все решено, вот почему. Не спорь, узнаешь, когда выйдешь драться, лады?

– Ну, наверное.

– Скажи «Да». – С нажимом.

– Да.

– И скажи спасибо, потому что, когда я тебя объявлю, тетки будут вокруг тебя в штабеля складываться.

Штабеля. Ну и остолоп.

Руб покоряется.

– Спасибо.

– То-то же.

Перри встает и идет прочь, чемоданчик в руке.

Оборачивается.

И говорит:

– Напоминаю, ребятки, первый бой в следующее воскресенье, в Марубре. Туда я вас отвезу на своем микраче. Будьте здесь же, на Эдди-авеню, ровно в три. Да чтоб я вас не ждал, не то меня там подожмет автобус, и я тогда подожму вас. Ясно?

Мы киваем.

Он уходит.

– Спасибо за снарягу, – кричу я, но Перри Коула уже нет.

Мы сидим.

Перчатки.

Трусы.

Парк.

Город.

Жажда.

Мы.

– Черт.

– Ты чего, Руб?

– Не могу успокоиться никак.

– Да что?

– Хотел спросить Перри, не может ли он пособить нам с грушей и еще кой-какими штуками для тренировок.

– Груша тебе не нужна.

– Как это?

– Ну я же есть.

– Хы.

– Ты не обязан был соглашаться.

– Я хотел.

Долгое молчание…

– Губ, ты боишься?

– Нет. Сначала боялся, теперь нет. А ты?

– Я – да.

Врать нет смысла. Мне страшно до чертиков. Жуть как страшно. Страшно до психушки. До смирительной рубашки. Да, по-моему, все в принципе решено.

Я боюсь.

7

Время пролетело, и вот воскресное утро. День боя, и мне до смерти хочется в туалет. Это нервное. Мы тренировались, как следует. Бег, отжимания, приседания, все, что надо. И даже прыгали, через поводок Пушка. Каждый день «один кулак», но и двурукие бои тоже – в новых перчатках. Руб постоянно уверяет меня, что мы в форме, но все равно мне нужно в туалет. Невтерпеж.

– Кто там? – я кричу через дверь. – Я не могу, слышишь?

Из-за двери грохочет голос.

– Я.

«Я» – как «отец». «Я» – как «батя». «Я» – то есть мужик, который, допустим, и сидит без работы, но все еще может отвесить нам хорошего пинка под зад, чтобы не умничали.

– Обожди две минуты.

Две минуты!

Как я эти две минуты выживу?

Когда он наконец выходит, мне кажется, я пулей залечу на толчок, но лишь ступив на порог, я замираю. «Почему?» – может, спросите вы, но, скажу вам, окажись вы в то утро поблизости от нашей ванной, вы бы почуяли самую страшную вонь, какую только случалось глотать в жизни. Смрад перекрученный. Злой. Да что там, просто бешеный.

Я вдыхаю, давлюсь, вдыхаю еще, разворачиваюсь и едва ли не бегу прочь. Теперь, однако, я ко всему прочему почти вою от смеха.

– Что такое? – спрашивает Руб, когда я вваливаюсь в комнату.

– Ой, чувак.

– Что?

– Идем, – зову я, и мы вместе топаем в туалет.

Вонь опять оглоушивает меня.

И наваливается на Руба.

– Йо-ома, – это все, что он может сказать.