Против Рубена Волфа, стр. 2
Я:
– Не, я нет. Но…
Все трое, мне:
– Заткнись.
Гады.
Онанист:
– Номер собаки?
Руб, довольный собой:
– Три.
Онанист:
– Кличка?
Руб:
– Ты-Сволочь.
Онанист:
– Не понял?
Руб:
– Клянусь, не вру. Вот смотрите, в программке.
Мы все глядим в программку.
Я:
– Как это им разрешили такую кличку?
Руб:
– Просто сегодня здесь много любителей. Бежит все, что на четырех лапах. Прям удивляюсь, что пуделей не привели. – Руб бросает на меня серьезный взгляд. – Но наша псина еще как шпарит. Точно говорю.
Онанист:
– Это та, что на крысу больше смахивает?
Роскошная напарница:
– Но, они говорят, носится, как оглашенные.
Во всяком случае, пока коп-онанист берет наши деньги, удаляется, выбрасывает в урну пакет от сосиски и делает ставку, происходит следующее: Руб непрерывно лыбится сам себе, леди-полицейская стоит, положив руки на свои медовые бедра, а я, Кэмерон Волф, представляю, как занимаюсь с ней любовью – и не где-нибудь, а в кровати моей сестры.
Это ведь неприемлемо?
А вот.
Ничего не поделаешь.
Вернувшись, коп говорит:
– Я тоже поставил на него десятку.
– Не пожалеете, – Руб кивает ему, забирая билетик. А потом говорит: – Эй, а я на вас настучу – ставите в тотализаторе за малолетних. Это по-зор. (Сколько я знаю своего брата, он никогда не говорил просто «позор». Ему обязательно надо рвать на две части. «По» и «зор». «По-зор»).
– И что? – говорит коп. – И потом, кому ты собираешься рассказать?
– Копам, – отвечает Руб, и мы все, поухмылявшись немного, идем занимать места на трибуне.
Садимся, ждем начала забега.
– Ну смотрите, чтоб ваш Ты-Сволочь не оплошал, – объявляет коп, но его никто не слушает.
Воздух сгустился в студень, все тренеры, игроки, воры, букмекеры, толстяки, толстухи, безостановочные смолильщики, алкаши, продажные копы и малолетние завсегдатаи тотализатора – все ждут, и их рассыпавшиеся мысли сыплются к дорожке стадиона.
– И впрямь похож на крысу, – говорю я, глядя, как мимо нас по-хорячьи и щупленько трусит гончая, на которую мы поставили.
– И вообще, оглашенный – это как?
– Без понятия, – отвечает мне коп.
Руб:
– Да какая разница, главное быстро носятся.
– Ага.
Коп с Рубом теперь не разлей вода. Закадычные друганы. Один в форме, с темным ежиком волос. Второй в лохмотьях, воняет потом и одеколоном «Безымянный», со светло-русой волнистой, свисающей до плеч копной волос. У него глаза как затоптанное пламя, мокрый шмыгающий нос, а вместо ногтей – обгрызенные когти. Ни к чему пояснять, что второй – это мой брат. Волф, пес, полнейший.
Еще леди-полицейская.
Ну и я.
Исхожу слюной.
– Погнали!
Какой-то, не побоюсь этого слова, полудурок орет в динамики и пускается сыпать кличками собак с такой скоростью, что я едва разбираю слова. Там бегут Жвачка-на-Подметке, Словарь, Без-Добычи, Злюка и Просто-Пес, и все они впереди Ты-Сволочи, который взбрыкивает на ходу, будто крыса с мышеловкой на заднице.
Толпа вскакивает.
Орут.
Напарница восхитительна.
Кругом вопят.
– Давай, Главарь! Главарь!
Поправляют:
– Он Словарь!
– Чего?
– Словарь!
– А… Давай, Главарь!
– Ай, ладно!
Толпа бьет в ладоши и орет.
Роскошно, говорю вам. Роскошно она выглядит. Темноволосая.
Тут, наконец, наш крыс отделывается от мышеловки и немного нагоняет.
Руб и коп ликуют.
Они орут, едва не поют от восторга.
– Давай, Ты-Сволочь, жми, Ты-Сволочь!
Собаки, как одна, мчатся по дорожке за смешным механическим кроликом, а толпа на трибунах – чисто сбежавший каторжник.
Бегут.
Надеются.
Понимая, что мир настигает.
Цепляются.
Цепляются, спасаясь от смерти, за этот момент освобождения, настолько грустный, что он вечно ускользает. Это мираж чего-то настоящего внутри абсолютно явной пустоты.
Визжат.
– Вперед, Злюка!
– Рви, Без-добычи!
Руб и коп:
– Давай, Ты-Сволочь! Вперед!
И мы все наблюдаем, как наш крыс стрелой мчится по внешней дорожке, вырывается на первое место, но, оступившись, откатывается на четвертое.
– Ы-ы, сволочь!
Руб морщится и в этот раз использует это слово не как кличку, а собачка рвет жилы, пытаясь вновь выйти вперед.
Рвет.
Он хорошо бежит, наш Сволочь.
И приходит вторым, что дает Рубу повод, глянув на билетик, задать копу вопрос. Он спрашивает:
– Ты поставил на победу и место или вчистую?
По лицу копа нам ясно, что он поставил вчистую. Все или ничего.
– Ну, что, чувак, толку с тебя примерно никакого, так? – Руб смеется и хлопает копа по спине.
– Ага, – отвечает тот.
Он больше не онанист. Просто парень, который про все на свете забыл на несколько мгновений, пока свора собак мчалась по дорожке стадиона. Звать его Гэри – имя, в общем, дрищовское, но что нам за дело?..
Мы прощаемся, и я напоследок еще разок мечтаю о Кэссиполисменше и сравниваю ее с другими воображаемыми женщинами в своей развратной, по юности, душе.
Я думаю о ней всю дорогу до дому, где нас ждет обычный субботний вечер:
Сестра – за порог. Брат у себя, и там тихо. Отец с газетой. Миссис Волф, наша мамочка, – пораньше спать. Мы с Рубом – поболтать чуток через комнату и баиньки.
– Она мне понравилась, – говорю я на крыльце.
– Я знаю. – Руби отворяет входную дверь и лыбится.
– Эй, Руб, не спишь?
– А ты как думаешь? Я, блин, две минуты как залег.
– Да подольше.
– Ни фига.
– Фига, педик несчастный. И вообще – ты че, а? Ты че? Че те надо-то?
– Свет выруби, вот что.
– Обломись.
– Все честно – я пришел первым, да и ты к выключателю ближе.
– И че? Я старше. Ты должен уважать старших и выключишь свет сам.
– Че за фигня…
– Значит, пусть горит.
Свет горит еще десять минут, а потом – угадайте. Выключаю его, конечно, я.
– Чмо ты, – говорю я брату.
– Спасибо.
2
Часа в три ночи какой-то шум. Это Сара в ванной, рыгает. Я иду глянуть, как она там, и вот: обнимает унитаз, льнет к нему, жмется. Стекает в него.
Волосы у Сары густые, как у всей нашей семьи, у Волфов, я смотрю на нее, в глазах у меня жжется и чешется, я замечаю рвоту в жесткой пряди рассыпанных косм. Отрываю туалетную бумагу, выуживаю, потом вытираю остатки влажным полотенцем. Рвота воняет. Ненавижу запах блевотины.
– Па?
– Пап?
Она вскидывает голову.
– Пап, ты?
И тут моя сестра принимается рыдать. Подуспокоившись, тянет меня опуститься на колени и внимательно смотрит на меня. Ладони мне на плечи – и еле слышно воет. Воет так:
– Прости, пап. Прости, я…
– Это я, – говорю я ей, – Кэмерон.
– Не ври, – отвечает Сара, – не ври, папа.
И слюна капает ей на голое тело над красной майкой, прожигая сердце. Джинсы впиваются ей в бедра, разрезая плоть. Даже удивительно, что нет крови. И то же самое с туфлями. Они оставляют глубокие укусы на лодыжках. Моя сестра.
– Не ври, – еще раз говорит она, и я замолкаю.
Я больше не вру.
– Ладно, Сара, это я, папа, – говорю я. – Мы тебя отведем в постель.
И, к моему удивлению, Саре удается встать на ноги и доковылять до комнаты. Я снимаю с нее туфли: еще секунда, и они отрезали бы ей ступни.
Сара что-то бормочет.
Слова барахтаются у нее на языке, а я сижу на полу, привалившись к ее кровати.
– Так достало, – говорит Сара, – убиваться.
Бормочет и бормочет, пока наконец медленно не проваливается.
В сон.
«Сон, – думаю я. – Он ей поможет».
Последние слова Сары:
– Спасибо, па… В смысле спасибо, Кэм.