Солдатами не рождаются, стр. 41
Он поднялся из-за стола, потянувшись, добавил:
– Приказано готовиться к выезду на Донской фронт. До моего отъезда трое суток покрутишься как белка в колесе. Потом разом отоспишься. Ну, чего стоишь?
– Разрешите обратиться, товарищ генерал-лейтенант?
– Что такое?
Артемьев знал, что Иван Алексеевич любит выезды на фронт и даже считает их для себя чем-то вроде отдыха, но сейчас лицо у него было хмурое, недовольное, а впрочем, может быть, просто не выспался…
– Товарищ генерал-лейтенант, прошусь на фронт… – вытянув руки по швам, сказал Артемьев.
– Не возьму, – сказал Иван Алексеевич. – Косых со мною поедет, а ты тут останешься: все же больше толку будет, чем от него.
Сказал и недовольно уставился на Артемьева: «Ну чего стоишь? Все равно решения не переменю».
– Я не в поездку прошусь, товарищ генерал-лейтенант, я вообще прошусь.
– Вообще… – Иван Алексеевич посмотрел на Артемьева так хмуро, будто в слове «вообще» услышал что-то обидное для себя.
– Вы обещали, товарищ генерал-лейтенант, сразу, как здоровье позволит.
– А тебе что, здоровье позволило? – все так же хмуро, почти подозрительно поглядел на него Иван Алексеевич. – Вчера еще не позволяло, а сегодня позволило? В чем дело, говори без каруселей.
– Подробности о смерти сестры сегодня узнал.
– Что за подробности?
– Как расстреляли ее…
Иван Алексеевич продолжал смотреть на него, ожидая, все ли сказано. Но Артемьев молча стоял навытяжку.
– Значит, мстить будешь фрицам? – все так же недовольно сказал Иван Алексеевич. – В наших масштабах, – он сделал широкий жест, обозначавший не только этот кабинет, но, очевидно, весь Генеральный штаб, – отомстить невозможно – необходимо лично, не долечившись, на одной ноге, но лично! Только так…
Кажется, он собирался сказать еще что-то такое же ироническое, умное и правильное, но удержался и не сказал.
– Чего молчишь, не возражаешь?
– Жду вашего решения, товарищ генерал-лейтенант.
Артемьев уже видел, что влез со своей просьбой не к месту и не ко времени, и хотя не понимал почему, но чувствовал, что его просьба чем-то лично задевает Ивана Алексеевича. Однако отступить он все равно не мог и не хотел.
«Бежишь», – думал Иван Алексеевич, глядя на него. На минуту эта несправедливая мысль, обостренная одиночеством и невозможностью высказаться, овладела душой Ивана Алексеевича, но он превозмог ее и, уже начиная остывать от этой вспышки недоверия к людям, сухо сказал:
– Хорошо, поедете со мной на фронт и там останетесь. Только имейте в виду, времени на ваши личные сборы не будет! И с бабами своими только по телефону прощаться будешь. – Это добавил, уже подобрев и усмехнувшись…
– Мне не с кем прощаться, товарищ генерал-лейтенант.
– Ладно, решено.
– Разрешите идти?
– Подожди… – Иван Алексеевич устало опустился на стоявший у стены потертый кожаный диван. – Садись и расскажи про сестру…
11
День начался как в сказке: с самого утра за Таней приехал командир их партизанской бригады Каширин. Она думала, что он уже улетел обратно в бригаду, а он вдруг приехал к ней в новенькой полковничьей форме и без бороды. Неделю назад, когда он был у нее в госпитале, и потом, когда она сама заезжала к нему прощаться в гостиницу «Москва», он был еще с бородой. А теперь приехал без бороды и оказался таким молодым, что она его не узнала. Радостно посмеявшись над этим, он сказал, чтоб она скорей собиралась: вчера вышел указ, а сегодня всей группе партизан, слетевшихся с разных фронтов в Москву, будут вручать ордена, наверное, сам Калинин, и ей тоже будут вручать, потому что ее тоже наградили.
Пока она впопыхах переодевалась на кухне, Каширин ходил по передней и радостно и громко, чтобы она слышала через дверь, рассказывал, как им все задерживали переброску через линию фронта, потому что их захотел принять товарищ Сталин, потом сказали, что это отпало, а потом товарищ Сталин все-таки выбрал время и принял их прошлой ночью и, ни на что не отрываясь, расспрашивал до утра, а к вечеру был указ, а сегодня уже вручают ордена, и ночью некоторые полетят обратно.
– Наверное, и я полечу. – Каширин сказал это так же радостно, как и все остальное. – Правда, говорят, с посадкой вряд ли выйдет. Нашу Чертухинскую площадку немцы заняли. Ну ничего, спрыгну в районе лесной базы, летчики обещают прицелиться – плюс-минус пятьсот метров. Семнадцатый мой прыжок будет, считая довоенные.
Судя по его голосу, и то, что Чертухинская площадка занята немцами, и то, что придется прыгать с парашютом, нисколько его не смущало. После встречи со Сталиным он готов был лететь хоть к черту в зубы.
– Готова, – сказала Таня, выходя к нему.
Он ревниво осмотрел ее с головы до ног.
– Ничего, порядок. Только гимнастерочка великовата. Так мы и не пошили тебе подходящей гимнастерки…
– Пешком пойдем, – сказал Каширин, когда они вышли на улицу. – Времени впереди еще много.
– А вы заранее знали, что пойдете к товарищу Сталину? – спросила Таня по дороге.
– Был дан еще неделю назад такой намек.
– А почему мне не сказали?
– А потому, дочка, что ты еще не доросла такие вещи знать, – рассмеялся Каширин, блеснув во весь рот белыми веселыми зубами.
Когда он там, в тылу у немцев, командуя бригадой и утопая по самые глаза в черной густой бороде, называл ее «дочкой», а других «сынками», ей это совсем не казалось странным. Но сейчас сбривший свою знаменитую бороду Каширин был просто-напросто совсем молодой человек, старше ее самое большее года на три. И то, что он по-прежнему называл ее «дочкой», было так странно, что она посмотрела на него и рассмеялась.
– Чего смеешься?
– И как это вы только свою бороду решились сбрить?
– Сам не знаю. Проснулся с петухами, спать от радости не мог. До Кремля еще четыре часа, за тобой заходить рано. Маялся, маялся, по гостинице ходил, зашел в парикмахерскую, а там как раз кресло свободное. Сел и сбрил. Плохо?
– Нет, хорошо, но только теперь дочкой меня больше не зовите.
– Ладно, буду звать сестренкой.
Он посмотрел на нее и улыбнулся.
– Нет, не смогу, привык: дочка и дочка! Терпи, пока не улечу. Или полетишь со мной? Можем еще переиграть.
– Нет, Иван Иванович, я после отпуска на фронт, в медсанбат попрошусь.
– Не хочешь, значит, оставаться партизанкой? – сказал Каширин, и на его веселом лице промелькнула мгновенная тень. – Черт его знает, и у самого такое чувство бывает, что довольно судьбу на одном месте испытывать. Тоже иногда в армию хочется, чтобы и спрос с тебя и ответ – все по армейской норме: приказали – выполнил, выполнил – доложил; слева – сосед, справа – сосед, впереди – противник, сзади – начальство… Полк бы наверняка дали, я в перед войной полком командовал. А другой раз подумаешь: нет, не нашел бы там счастья, затосковал по партизанскому краю, слишком привык сидеть у фрицев самостоятельным гвоздем в сапоге.
– Иван Иванович, – попросила Таня, – расскажите мне, как вы были у товарища Сталина. Чего нельзя – не рассказывайте, а что можно – расскажите, только от начала до конца.
Каширин сказал «ладно» и всю дорогу до Кремля рассказывал ей от начала до конца: и какой кабинет у Сталина, с двумя большими портретами – Суворова и Кутузова, и как они вошли туда, и как Сталин с каждым из них поздоровался за руку, и как, пока они отвечали на его вопросы, он только изредка присаживался, а все остальное время ходил вдоль стола, вглядываясь в лицо то одному, то другому, и как, когда они уже больше часа сидели у Сталина, вдруг в кабинет вошел какой-то генерал-лейтенант, наверное на доклад, с папкой в руках, и Сталин полуобернулся через плечо, ничего не сказал и только махнул на него рукой. Генерал постоял и вышел, а Сталин, не обращая на него внимания, продолжал слушать то, что ему рассказывали партизаны. И как потом, наверное еще через час, этот генерал-лейтенант опять зашел со своей папкой и сказал: «Товарищ Сталин, у меня важное сообщение». И Сталин снова полуобернулся к нему и сказал тихо и сердито: «Подождите немного, пока не закончим с товарищами партизанами. Они не каждый день к нам в Москву прилетают». И всем партизанам очень понравилось это, а генерал опять потоптался несколько секунд, хотел, кажется, что-то возразить, но не возразил и вышел. А Сталин, когда за генералом закрылась дверь, посмотрел ему вслед, неторопливо развел руками, улыбнулся и сказал: «Не понимают у нас некоторые люди, что не всегда их сообщение самое важное, что могут быть и более важные сообщения, чем их сообщение». И повернулся к отвечавшему перед этим на его вопрос командиру бригады Гусарову: «Продолжайте, товарищ Гусаров, не спешите». И всем партизанам, которые были у Сталина, очень понравилось это, потому что, оказывается, для Сталина самыми важными сообщениями были именно те, с которыми они прилетели к нему.