Роза пустыни, стр. 40
Она не собиралась этого отрицать:
— Да, это правда.
Красивый мужчина перевернулся на бок и приподнялся, упираясь локтем в гору подушек.
— Однако я отнюдь не уверен в том, что твой муж ни о чем не подозревает.
Она подошла к кровати, где лежал мужчина, и наклонилась над ним так, чтобы ее соски скользнули по его обнаженной груди. При этом они маняще набухли.
— Хилберт стареет. И он глуп.
— Либо глуп, либо очень хитер. — Мужчина притянул ее к себе и с наслаждением провел рукой по всей спине. Поцеловав голое плечо, он добавил: — Хотел бы я это знать наверное.
Она прижалась губами к его губам. Ее язычок быстро высовывался и прятался обратно — будто кошечка лакала сливки.
— Обещаю, Хилберт ни о чем не узнает. И еще обещаю тебе: он сделает все, о чем я его попрошу.
Его белоснежные зубы обнажились в сардонической улыбке.
— Ты сучка, Амелия.
— А ты, Андре, подонок.
Граф рассмеялся.
— Возможно, именно поэтому мы так подходим друг другу. — Его голос звучал тихо и обещал наслаждение.
Ее ловкие руки нашли его плоть и начали творить с ней свое волшебство.
— Думаю, не только поэтому, — проворковала она, когда ее возлюбленный не сдержал стона удовольствия.
Глава 17
— Папа, я настаиваю, чтобы мы поговорили наедине, — заявила Элизабет отцу чуть ли не в десятый раз за неделю ее пребывания в Луксоре.
Не отрывая взгляда от черепка древнего кувшина, отец ответил, как всегда, неопределенно:
— Обещаю, что мы скоро поговорим.
Элизабет уперла руки в бока и решила не уходить из лачуги, которая служила лорду Стенхоупу чем-то вроде рабочего кабинета.
— Сейчас, папа! Мы должны поговорить здесь и сейчас.
Ей удалось наконец добиться его внимания.
Он осторожно положил на стол осколок кувшина, снял очки (как он мог что-то видеть сквозь толстый слой мельчайшей красной пыли, которая покрывала стекла?) и посмотрел прямо на дочь. Не в первый раз Элизабет подумала о том, каким усталым выглядит отец.
— Хорошо, — согласился он без всякого энтузиазма, — давай поговорим.
— Наедине.
Граф что-то быстро сказал на местном диалекте рабочим, копошившимся возле корзин, наполненных разными черепками. Рабочие закивали и поспешно вышли из хижины.
— Ты своего добилась, дочь. Мы одни. — Он устало потер близорукие глаза. — Видимо, ты хочешь говорить о твоей матери, или о Франклине, или, может быть, о Каролине…
Элизабет не хотелось выказывать неуважения, но, несмотря на свои благие намерения, она не выдержала.
— Они — ваша семья, папа. Неужели вам не важно, что с ними происходит? Неужели вам не хочется знать, здоровы ли они, счастливы ли и вообще живы ли? Неужели они ровно ничего для вас не значат?
У графа хватило совести смутиться:
— Конечно, значат.
Ей хотелось спросить: «Что они могут для тебя значить, папа? Ты уже много лет никого из них не видел. Ты даже не потрудился приехать, когда умерла Анни!».
— Вы ни слова не сказали об Анни…
Элизабет замолчала, изумившись тому, сколько горечи прозвучало в ее словах.
Лорд Стенхоуп на минуту понурил голову.
— Я не знал, что сказать.
— Вы могли бы спросить, не страдала ли она перед концом. Вы могли бы сказать мне, что молились о том, чтобы она тихо скончалась во сне. — Ее голос смягчился. — Вы могли бы пролить хоть слезинку, хоть одну слезинку и погоревать о том, что такой нежный ангел, каким была наша Анни, покинул землю.
— Я боялся, — устало проговорил он.
— Боялись? Почему?
Он вытащил из кармана замызганный носовой платок с монограммой и безуспешно попытался протереть им стекла очков. Элизабет узнала платок: он был одним из нескольких, которые она подарила отцу на Рождество много лет назад, только теперь песок, пот и глина придали ему бурый цвет.
— Наверное… — он отчаялся привести очки в порядок, — потому что не хотел слышать ответы.
Элизабет вдруг захотелось плакать. В одно мгновение они с отцом поменялись местами. Она стала родительницей, а он — малым ребенком. Ее отношение к отцу уже никогда не будет прежним.
Ее голос был полон слез:
— Ох, папа, вам ведь пятьдесят семь! Сколько же вы еще сможете убегать от жизни?
— Я не убегаю от жизни вообще. Только от той, которую я знал в Англии.
Этот ответ по крайней мере был честным.
Элизабет вздохнула и рассеянно взяла крышку древнего кувшина, лежавшую на столе. Внимательно рассмотрев ее, она, едва шевеля губами, произнесла:
— Дуамутеф.
Лорд Стенхоуп мгновенно насторожился:
— Что ты сказала?
Она подняла голову:
— Дуамутеф.
Отец сощурил глаза:
— Ты разобрала? Что тебе известно о Дуамутефе?
Она пожала плечами:
— Он был одним из четырех сыновей бога Гора. Во время древнего процесса мумифицирования сердце и почки возвращали обратно в тело умершего, а остальные внутренние органы помещали в сосуды, на крышках которых были изображения сыновей Гора: под крышкой с головой сокола хранились кишки, с головой человека — печень, с головой шакала — легкие, а с головой павиана (это Дуамутеф) — желудок.
Впервые с момента ее приезда в Луксор в глазах отца вспыхнул интерес.
— Ты читала мои книги.
— Да.
Он сдержанно заметил:
— Я удивлен, что графиня это разрешила.
Элизабет ответила не сразу. Лицо у нее порозовело, и она начала ковырять земляной пол носком туфельки.
— Ну… Надеюсь, матушка не знала, что именно я читаю.
Ее отец ухмыльнулся и внезапно помолодел лет на двадцать.
— Ты ей не призналась, да?
Элизабет кивнула:
— Да.
Лорду Стенхоупу трудно было поверить, что все осталось в тайне. Он недоверчиво спросил дочь:
— И она даже не заподозрила?
— Нет.
— И по-прежнему ничего не знает?
— Думаю, нет.
Он громко расхохотался. Это был чудесный, юный смех.
— Поверь мне, если бы она догадалась, что ты хоть чуть-чуть интересуешься Египтом, она вопила бы с крыши самого Стенхоуп-Холла. — Тут граф закашлялся. — В переносном смысле, конечно: ведь графиня никогда не вопит.
Элизабет сжала губы и, помолчав, серьезно проговорила:
— Вы должны меня понять, папа. Мне было очень неприятно обманывать матушку. Правда. Но только мне однажды попалась книга Бельцони, и я начала ее читать и никак не могла остановиться…
— Я твою тайну не выдам, — пообещал отец, посмеиваясь и качая головой.
Элизабет вздохнула.
— Я хотела поговорить с вами наедине не для того, чтобы обсуждать матушку или мои занятия египтологией — или по крайней мере только косвенно. Дело совершенно в другом. Мне нужно поговорить с вами, — тут она понизила голос до доверительного шепота, — о Мернептоне Сети.
Он все еще улыбался:
— О Мернептоне Сети?
— Да, о Мернептоне Сети.
Граф вытер слезы, вызванные долгим смехом.
— О моем Мернептоне Сети?
— Да, о вашем Мернептоне Сети, если вы настаиваете на том, чтобы назвать его именно так.
Почему отец ее не слушает?
Его глаза искрились смехом.
— Ты и о нем читала?
— Он был фараоном конца девятнадцатой династии и, как считается, правил с 1201 по 1192 год до Рождества Христова. Он был мужем прекрасной Нефертери, получившей имя в честь жены великого Рамсеса. У них было четверо детей, а потом она умерла от лихорадки. Сети оплакивал ее до конца своей жизни, отказываясь взять новую жену, — на память прочитала Элизабет.
Лорд Стенхоуп одобрительно кивал седой головой:
— Ты всегда была умницей. Самая сообразительная и способная из всех моих детей. — Однако он тут же добавил: — Хотя если вспомнить Франклина, Каролину и даже милую бедняжку Анни, это не покажется очень высокой похвалой. — С этими словами он нацепил оставшиеся пыльными очки на нос. — Прекрасно, Элизабет. Великолепно.
— Папа…
Он посмотрел на нее поверх стальной оправы очков, а потом устремил взгляд на противоположную стену, где находилось единственное крошечное окошко его «кабинета». В него можно было увидеть только уходящие до самого горизонта бесконечные коричневые пески пустыни.