Сталин. По ту сторону добра и зла, стр. 71

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Голосовал ли за вооруженное восстание Сталин, и по сей день осталось неизвестным. Как-никак, четыре человека воздержались. Да, на словах он был за Ленина. А в душе? Принимал ли он уверенность вождя в победе? Думается, вряд ли. О чем он и сам поведал 20 октября в статье «Окружили мя тельцы мнози тучи». И если отбросить тайную суть библейских иносказаний 21-го псалма, то было совершенно ясно, что, помимо солдат и рабочих, большевики не имели никакой опоры. Что же касается всех остальных сил, то они нападали на большевиков, «клевеща и донося, угрожая и умоляя, вопрошая и допрашивая».

Идеи, конечно, идеями, но власть не игрушка, и каким образом Ленин собирался строить социализм в напрочь разоренной стране, Сталин вряд ли представлял себе. Самого же Ленина подобные пустяки, которые в итоге будут стоить ему жизни, не волновали. Главное — ввязаться в драку, а там будет видно!

Ну а в том, что между теоретическими изысканиями и интересами дела лежит огромная дистанция даже у таких людей, как Ленин, Сталин имел возможность убедиться. Еще в августе Владимир Ильич уверял всех, что в России нет и не может быть условий для социалистической революции. Но уже в октябре он с не меньшей уверенностью убеждал всех в том, что такие условия уже есть.

И ничего удивительного в этом не было: марксизм для Ленина уже перестал быть волшебной формулой. «Мы, — заявил он, — не претендуем на то, что Маркс или марксисты знают путь к социализму во всей его конкретности. Это вздор. Мы знаем направление этого пути, мы знаем, какие классовые силы ведут к нему, а конкретно, практически это покажет лишь опыт миллионов, когда они возьмутся за дело».

Одним словом, «теория, мой друг, суха, но вечно зелено древо жизни!» И не случайно Мельгунов писал: «У вождей массовых движений типа Ленина, скорее фанатиков, чем гениальных провидцев, нет чувства исторической перспективы и какой-либо моральной ответственности за свои действия».

Так оно было и на самом деле. Не было ни перспективы, ни ответственности, а было только страстное желание заполучить власть любой ценой. Да и с моралью... тоже было неважно... Но что Ленину еще оставалось после стольких лет ожидания того, что составляло смысл всей его жизни? Отказаться от попытки завоевать власть, которая сейчас, по его меткому выражению, валялась в пыли, и подарить ее состоявшему из меньшевиков и эсеров Учредительному собранию? На подобное он был не способен. Да и не верил он ни в какую российскую буржуазию. Если бы она была по-настоящему сильной, она заправляла бы в стране уже после Февраля, а у нее не хватило ни сил, ни умения, ни даже желания прийти после февральских событий на все готовое.

Помимо всего прочего, в нем все еще жила страстная вера в то, что стоит ему только завоевать власть, как по восхищенной его подвигом Европе мгновенно прокатятся социалистические революции. И тогда у него не возникнет никаких трудностей со строительством экономики. В чем-чем, а в том, что заграница ему поможет, он был уверен...

Но при этом нельзя не сказать и вот еще о чем. Как и все политики, Ленин шел ощупью, приноравливая теорию к практике. И все его величие заключалось в умении угадывать удобный случай и пользоваться им. И, как говорила потом Крупская, в те дни Ленин жил «мыслью о восстании, только об этом и думал, заражал товарищей своей убежденностью».

18 октября Каменев опубликовал в беспартийной газете Максима Горького «Новая жизнь» заявление. В нем он изложил ту самую позицию, которой придерживался вместе с Зиновьевым в отношении вооруженного восстания. Ленин был разъярен и потребовал немедленного исключения обоих «штрейкбрехеров» из партии. Он больше не считал их своими товарищами.

В тот же день Зиновьев написал небольшое письмо в редакцию «Рабочего пути», в котором «отказался от подробного ответа на полемику» и предложил отложить спор о вооруженном восстании до более благоприятных обстоятельств. Сталин не только опубликовал письмо, но и выступил от имени газеты со следующим замечанием: «Мы, в свою очередь, выражаем надежду, что сделанным заявлением (а также заявлением т. Каменева в Совете) вопрос можно считать исчерпанным. Резкость тона статьи тов. Ленина не меняет того, что в основном мы остаемся единомышленниками».

Вождь все еще скрывался на квартире Фофановой, и обличать примиренчество Сталина на заседании ЦК 20 октября пришлось Троцкому. И вот там-то, по всей видимости, и произошла его первая серьезная стычка с Троцким. Назвав публикацию Зиновьева в «Рабочем пути» недопустимой, Троцкий потребовал исключить предателей из партии.

Сталин выступил против. «Исключение из партии, — заявил он, — не рецепт, нужно сохранить единство партии и, оставив Каменева и Зиновьева в партии, обязать их подчиняться решениям ЦК». А посему и предложил повременить с требованием Ленина исключить Зиновьева и Каменева из партии до следующего заседания. И вот тогда потерявший терпение Сокольников во всеуслышание заявил, что редакция газеты не имеет ничего общего с репликой Сталина, которую сам он считает ошибочной.

Таким образом, Сталин предстал перед членами ЦК в качестве анонимного защитника «штрейкбрехеров». Ну а затем последовал новый удар: большинством голосов ЦК принял отставку Каменева, а затем единогласно одобрил предложение Милютина, и отныне «ни один член ЦК не имел права выступать против принятых решений ЦК».

Сталин проголосовал «за» и... тут же объявил о своем выходе из редколлегии «Рабочего пути». ЦК его отставки не принял и перешел к обсуждению других вопросов.

Это было сильным ударом по самолюбию Сталина. Он хотел выступить в роли миротворца под благим предлогом сохранения единства партии. Однако вместо ожидаемой благодарности получил весьма чувствительную пощечину все от того же Троцкого. И даже после того как он попытался сделать широкий жест и оставить газету, никто даже и не подумал обсуждать этот вопрос, словно речь шла о каком-то заштатном редакторе никому неизвестного издания.

Пройдет совсем немного лет, и во время борьбы с оппозицией Сталин напомнит Каменеву и Зиновьеву об их предательстве и о том, как сам Ленин назвал поступок своих «бывших» товарищей «безмерной подлостью» и «жульничеством».

Но... было ли то самое предательство, в котором обвинялись Каменев и Зиновьев? И как же тогда соотнести с «жульничеством» и «предательством» слова Троцкого, которые он произнес на заседании Петроградского Совета. «Нам говорят, — сказал он, — что мы готовим штаб для захвата власти. Мы из этого не делаем тайны».

Правда, уже на следующий день Лев Давидович, не моргнув глазом заявил дислоцированным в Петрограде казакам: «Вам говорят, будто Совет собирается 22 октября устроить какое-то восстание, сражение с вами, стрельбу на улицах, резню. Те, кто сказал вам это, — негодяи и провокаторы».

И если это так, то этими самыми провокаторами и негодяями были Ленин и... он сам. По той простой причине, что большевики никакой тайны из подготовки к вооруженному восстанию и не делали. Да и как ее можно было скрыть при хорошо налаженной работе охранки? И все дело как раз и заключалось в том, что этой самой работы не было. А иначе как бы смог несколько дней заседать в столице VI съезд партии, после того как все большевистские вожди оказались в тюрьме, а сам Ленин подлежал аресту как государственный преступник? Ведь на съезде присутствовали почти 300 делегатов, и тем не менее он благополучно завершился.

Так что не было никакого предательства, а была самая обыкновенная борьба за свои идеи. А если бы таковое и имело место, то вряд ли оба «штрейкбрехера» заняли бы столь высокие посты в политическом руководстве страны. Как ни печально, но это тоже была учеба, учеба лжи, лицемерия и аморальности, иными словами, всего того, что называется большой политикой. И Сталин этих уроков не забыл, как он не забывал ничего. Пройдет не так уж много времени, и он докажет Троцкому, что был хорошим учеником...