Опасный беглец. Пламя гнева, стр. 86
Они пришли на постоялый двор и попросили у хозяина ночлега.
— Труппа комедиантов приехала на ярмарку! — разнеслось по деревне.
Весь день к окнам заезжего дома липли мальчишки.
Коричневая старуха, должно быть, гадалка; маленький будет ломаться на трапеции, а большой? Что будет делать большой, хозяин труппы?
«Хозяин труппы» открыл крашеный индийский сундучок.
Мальчишки за окном замерли. Что у него там? Учёные мыши? Пляшущие змеи?…
«Хозяин» вынул бумаги, связки, папки. Он завесил окно, разложил свои бумаги. Это был Эдвард Деккер.
Эдвард писал письмо генерал-губернатору.
Списки отобранных буйволов, замученных крестьян лежали перед ним. Он вывез их из Лебака.
В доме было шумно. Эдвард вынес свой столик на задний двор и пристроился здесь под большим вязом, у нонюшен. За стеной, в конюшне, громко фыркали лошади. Большая, никогда не засыхающая лужа блестела у забора.
Он готовил письмо, как обвинение, которое он бросит в лицо правителю островной Индии.
«Девятнадцать лет тому назад я поступил на службу в Нидерландско-Индийское колониальное управление…
Я занимал много различных должностей. Я служил в Батавии, на Суматре, в Пурвакарте, в Багелене, в Менадо на Амбойне и, наконец, в Лебаке.
С первых же дней, как я приехал в Лебак, я увидел, что жители здесь находятся в особенно тяжёлом положении. Ко всем поборам и несправедливостям голландских властей в Лебаке присоединялись ещё неслыханные злоупотребления, чинимые регентом Лебака, раджой Адхипатти Катта Негара.
Проверив факты, я счёл долгом своим написать об этом бантамскому резиденту…»
Эдвард отложил перо. Что только может вытерпеть человеческая семья!…
Он оставил тогда Эвердину на Яве и уехал в Европу один. Эвердину приютил Ян у себя на табачной плантации. Там, в Рембанге, у неё родилась девочка, маленькая Эвердина. Эдвард скитался по городам Голландии, не показываясь друзьям, стыдясь родных. На хлебах у Яна жить было нелегко. Эвердина скоро приехала к Эдварду в Европу. Из Голландии, наделав долгов, они перекочевали в Бельгию. Второй год скитались они с двумя детьми и яванской нянькой по постоялым дворам, по гостиницам, без денег, без надежд на будущее. Дети болели. Эду просил еды, маленькая Эвердина — игрушек. Нянька не понимала языка, она пугалась всех, она и летом зябла в своём лёгком саронге под сырым голландским ветром. Эвердина продавала последние платья; Эдвард прятался от хозяев; они переезжали, не заплатив… Много горя перенесли они с того дня, как его уволили из Лебака.
«… Со мной обошлись несправедливо, экселлентье… Но не обо мне в этом письме речь. Речь о яванцах, которых угнетают в их собственной стране.
Прочтите документы, которые я прилагаю к этому письму, и Вы узнаете об этом, — если не знали до сих пор или притворялись, что не знали.
Нельзя заставлять яванца отдавать саду белого господина тот пот, который принадлежит его собственной пашне, нельзя заставлять людей, которые сами голодают, кормить лошадей белого…
И никто не смеет выступить и рассказать другим, что творится в колониях, во стыд нидерландскому правительству! И порядок остаётся прежним, и никто не думает о том, что предстоит.
А предстоят страшные вещи… На Яве идёт вторая, тайная жизнь, о которой почти ничего не знают в Совете Индии. Настаёт час взрыва…
И если этот взрыв потребует кровавых жертв, это дело Ваших рук, экселлентье!…»
Эдвард отослал своё письмо.
Прошло больше месяца; ответа от генерал-губернатора не было.
«На Яве уже льётся кровь, — думал Эдвард. — Неужели правители островной Индии не понимают, что надо коренным образом изменить положение крестьян в колониях?…»
Ему принесли гаагские газеты.
«Чтобы сломить сопротивление повстанцев Западной Явы, голландским войскам пришлось окружить и сжечь восемь селений в районе Тангкас-Бетунга», — сообщалось в газетах.
«Тревожные сведения доходят из Пурвакарты.
Население округа возмутилось и открыто выступило против голландских властей. Начались бои в районе Паракан-Салака…»
— Бои, Эвердина! — взволнованно твердил Эдвард. Если я честный человек, я должен поехать к ним, обратно на Яву. Я должен биться на их стороне.
— У тебя нет денег даже на то, чтобы расплатиться с нашим хозяином, — с горечью отвечала Эвердина. — Как же ты сможешь доехать до Явы?
Они задолжали хозяину постоялого двора за шесть недель.
У Эвердины был выигрышный билет, оставленный когда-то матерью ей в наследство, пополам с сестрой. На долю Эвердины приходилось двести пятьдесят гульденов.
Билет хранился у Генриетты. Эвердина написала сестре, — та давно уже жила в Гааге, в покойном, богато убранном доме, с мужем, успевающим купцом, Паулем Ван-Хеккереном.
Двести пятьдесят гульденов!… Это могло выручить всю семью. Эвердина просила Генриетту выслать ей всю причитавшуюся на её долю половину, с тем, чтобы через три года, когда билет выйдет в тираж, все пятьсот гульденов из банка целиком получила Генриетта.
Если бы Эдвард был человеком тупым или бездарным, если бы он не сумел удержаться на колониальной службе из-за отсутствия способностей, если бы он просто заболел или сломал ногу, Ван-Хеккерены простили бы это Эвердине. Но её муж за три года до пенсии отказался от службы из-за «убеждений», он заставил семью голодать, заступаясь за чужих крестьян!
«Ваш муж — неуравновешенный человек, дорогая Эвердина, — ответил за жену Пауль Ван-Хеккерен. — Мы не можем рисковать нашими деньгами».
Хозяин требовал денег. Эдвард целые дни просиживал под деревом во дворе, за конюшнями, чтобы не попадаться на глаза хозяину. Он ждал ответа от Даймер-ван-Твиста.
«Он не посмеет не ответить!» — думал Эдвард.
Прошло больше двух месяцев. Ответа не было.
Ван-Твист счёл недостойным для себя ответить на сумасбродный вызов бывшего ассистент-резидента.
Эдвард вновь разложил свои документы. Он напишет о том, что делается в колониях. Это будет письмо, адресованное всему миру. Он напишет книгу.
Глава тридцать первая
ЭВЕРДИНА
Не приветливый город Антверпен, — ни одного друга или знакомого, сердитый хозяин гостиницы, проливной дождь.
Девятый день вся семья Деккеров сидела в номере, на увязанных чемоданах, и не могла двинуться дальше.
В деревне один старый знакомый Эдварда по колониям случайно заехал переночевать на тот же постоялый двор, где третий месяц томился без денег Эдвард с семьёй. Эдвард взял у приятеля сто гульденов в долг — он не решился взять больше. Этого хватило как раз на то, чтобы заплатить долг хозяину постоялого двора и переехать в Антверпен. Здесь они снова сидели без денег. Потеряв терпение, хозяин гостиницы запретил слугам подавать Деккерам в номер еду. Он не разрешил им выносить свои вещи за пределы гостиницы. Эдвард не мог продать своего чемодана, чтобы купить детям хлеба и кипятку.
Эвердина уже готова была поехать с детьми в Гаагу к Генриетте, а Эдварда оставить в номере с вещами, как залог того, что деньги будут уплачены. Но у них уже не было денег на билеты до Гааги.
Несколько последних дней Эвердина лежала неподвижно в постели; что-то словно окаменело у ней в лице.
Настало ещё одно утро; Эвердина поднялась, наконец, и начала решительно одевать детей.
— Я еду в Гаагу, — сказала Эвердина.
— А билеты? — спросил Эдвард.
Эвердина ничего не ответила. Она достала из чемодана своё последнее шерстяное платье, принарядила детей. Она лихорадочно суетилась.
— У тебя нет денег на билет, дорогая, — осторожно сказал Эдвард.
Эвердина снова промолчала. Она продолжала суетиться с той же напряжённой торопливостью в движениях. Эдвард смотрел на неё с грустью. В первый раз за все годы Эвердина предпринимала что-то одна, на свой страх, не поделившись с ним.