Опасный беглец. Пламя гнева, стр. 69
«Ввиду несовершеннолетия контролёра Деккера, — постановил суд, — от наказания его освободить, но недостающую по его небрежности в кассе сумму — две тысячи гульденов — обязать покрыть из собственных средств».
Две тысячи гульденов!… Эдвард не мог бы в обоих карманах наскрести и гульдена с четвертью.
Много дней бродил он так, без денег, без работы. В Колониальном управлении его не брали даже на должность младшего писца.
Иногда он писал прошение на голландском языке для малайца на Старом базаре или переводил ему на малайский казённую бумагу, полученную из суда. Так он перебивался с полгода.
«Отчего твои дела так плохи? Твой брат Ян уже имеет в Рембанге табачную плантацию», — писала ему из Голландии мать. Эдвард не спрашивал адреса Яна, — ему не хотелось увидеться с братом. Он почти не писал домой. У него не было постоянного жилья.
Бродя без цели, он забрёл как-то раз поздним вечером на широкую главную улицу Батавии. У генерал-губернаторского дома он увидел огни и экипажи в несколько рядов. Генерал-губернатор Ван дер Бош давал торжественный бал.
В свете огней, между колоннами, в грозной духоте тропической ночи, по мраморной генерал-губернаторской террасе проходили гости. Дамы приседали, господа кланялись, шаркали и потели в суконных европейских костюмах. Сияли золотые локоны и золото эполет, играла музыка. На террасе и в зале Ван дер Бош принимал гостей поважнее. Чиновники попроще сидели внизу, в собственных экипажах, рядами выстроившихся вдоль фасада дома; так водилось на приёмах в Индонезии.
В большом зале ужинали; ужинали и в колясках внизу. Коричневые босые лакеи выносили сюда вино и блюда с дичью.
Эдвард увидел здесь Каролину. Она сидела в коляске с матерью во втором ряду. У обеих были счастливые лица, обе радовались тому, что хоть и во второй ряд, но попали всё же на бал к самому генерал-губернатору. Из соседней коляски, перегнув тонкую талию, с Линой разговаривал смеясь молодой офицер. Эдвард вздрогнул: он узнал Ван дер Фроша.
— Лина! — сказал Эдвард. Он стоял близко, шагах в шести.
Лина увидела его; она побледнела и отвернулась к матери. Растерянность и сожаление выразились у ней на лице.
Ван дер Фрош поднял голову. Он стал с беспокойством осматриваться. Сделав усилие над собой, Эдвард отошёл в тень.
Каролина сейчас же успокоилась, лейтенант, пригнувшись, снова весело заговорил с нею. Лина прошептала что-то на ухо матери и больше не обернулась.
Колониальная карьера Эдварда была кончена.
Часть вторая
РАДЖА ЛЕБАКА
Глава четырнадцатая
ЭВЕРДИНА ВАН-ВИНБЕРГЕИ
Эвердина ступила на трап и остановилась в смущении Она увидела низкий берег, чужую страну и пальмы, похожие издали на гигантские метёлки с распущенными на конце петушиными перьями.
Эдвард надолго запомнил её такою: в гладком коричневом платье, с зубцами кружев у ворота, с дорожным саквояжем в руке, на трапе «Сенделинга». Так он увидел её в первый раз.
Никто не протиснулся к Эвердине из толпы встречающих, никто не назвал по имени, не бросился её обнять.
«Значит, сестра Генриетта не приехала встретить меня из Паракан-Салака?»
Эвердина обвела толпу уже испуганными глазами.
Что она будет делать здесь одна в чужой стране?
— Не нужно ли юфрау носильщика? — Худой, плохо одетый человек протиснулся к ней из толпы.
Эвердина с удивлением смотрела на странного носильщика. Он загорел до черноты и был очень худ, но говорил вежливо и просто. У него были синие глаза северянина.
— Пожалуйста! — сказала Эвердина.
Носильщик скинул кожаный пояс, подхватил саквояж Эвердины и понёс его китайцу-извозчику.
— Если юфрау разрешит, я могу проводить её до гостиницы, — поклонился носильщик.
— Я буду очень рада, — робко сказала Эвердина.
Китаец-извозчик с длинной косой повёз их в город в крытой линейке, обвешанной бубенцами. Эвердина всю дорогу смотрела на жёлтую, медленную воду каналов, на тёмных, сожжённых зноем людей, на зелёное море, исчезавшее позади.
— Как здесь всё не похоже на Антверпен! — вздохнула Эвердина.
В гостинице её смутили чёрные сетки от москитов на окнах, удушающий запах незнакомых белых цветов, толпы босой коричневой прислуги во всех коридорах.
Носильщик внёс её саквояж на крытый двор гостиницы, поклонился и ушёл.
Только тут Эвердина вспомнила, что она не заплатила ему денег. Она выбежала из ворот с кошельком в руках, но странного носильщика уже не нашла.
Эвердина протомилась в гостинице до вечера, покорно съела весь рис и сладкий картофель с чесноком, которые ей подали на ужин, и легла спать.
Утром она пошла искать своего «носильщика». Она не знала ни имени, ни адреса, но храбро двинулась по широкой незнакомой батавской улице, заросшей травой.
Через минуту она увидела его: «носильщик» стоял и смотрел на окна её комнаты. Он тоже искал её.
— Это вы?… Как я рада!… Простите!… — сказала Эвердина и смеясь и краснея сразу. — Вчера я осталась вам должна.
Она хотела вынуть деньги, но носильщик смутился ещё больше, чем она.
— Нет, нет, юфрау! — сказал носильщик. — У соотечественников я денег не беру! — И весело засмеялся.
— Я ещё не знаю, как вас зовут, соотечественник, — сказала Эвердина.
— Эдвард Деккер.
— Хорошее имя! — Больше Эвердина ни о чём не спрашивала.
— И я ещё не знаю вашего имени, юфрау, — улыбнулся Эдвард.
— Эвердина-Губерта Ван-Винберген.
Они пошли вместе осматривать город.
Эдвард показал Эвердине Королевский Луг, Старый малайский базар и Тигровый овраг. Он пришёл и на следующий день. Они долго ходили вместе.
— Удивительно, как мы с вами не встретились в детстве! — твердила Эвердина. — Я до двенадцати лет жила с матерью в Амстердаме.
Они были сверстники, — Эвердина только на полгода младше.
— На какой улице вы жили? На Гаарлемовом пруде? Вот удивительно! Мы с матерью проезжали мимо чуть ли не каждый день!
Мать Эвердины недавно умерла. Она оставила обеим дочерям по пятьсот гульденов и старый выигрышный билет, один на двоих. После смерти матери Эвердина осталась в Европе совершенно одна. Она приехала на Яву, к старшей сестре Генриетте, и ждала теперь, когда та приедет за ней из Паракан-Салака, из внутренней Явы.
Дни проходили — Генриетта всё не приезжала. Эдвард и забыл о том, что она может приехать. Он каждый день теперь виделся с Эвердиной. У неё были светлые глаза, светлые с голубизной. Эдвард полюбил эти глаза, — они напоминали ему родину, море.
«Что бы вы сказали, Эвердина, если бы ваш соотечественник…»
Эдвард не произносил этих слов вслух, — он не смел договорить их до конца даже самому себе.
Что он мог дать Эвердине? Нищету?… Безвестность?… Запятнанное имя?…
Стоял декабрь. Всё европейское население Батавии готовилось к святкам. Ребятам ещё за полтора месяца обещали ёлку. За небольшую сосну, привезённую с гор, платили десять гульденов, — ёлки в окрестностях Батавии нельзя было достать ни за какие деньги.
Детям дарили коньки, святочного деда в белой пушистой шапке. Все мечтали о настоящем снеге, о замёрзших каналах, о санках со скрипящими полозьями. Коньки, снег, санки… Все точно сошли с ума. А кругом, словно назло, текла в каналах тёплая, мутная, густая как кисель вода; тропическое небо обрушивалось на город то жарким ливнем, то нестерпимым зноем; крокодилы шевелили острыми спинами в высоких камышах Танджонк-Приока…
Все вдруг не захотели яванских сластей. Бананы надоели!… Дыня слишком приторна!… Дурьян скверно пахнет!…
Кофейные и сахарные негоцианты поднимали на ноги всю цветную прислугу, от китайцев-поваров требовали рождественского пудинга, английских святочных кексов с ромом, гусей с красной голландской капустой. Торговцы съестным на Пасар Танабанге завалены были заказами.
Эдвард раздобыл тележку и за несколько дней развозом продуктов заработал двенадцать гульденов. Он купил новую куртку, побрился и так осмелел, что решился пойти поговорить с Эвердиной.