Мегрэ в Нью-Йорке, стр. 17

Он сопел, сморкался.

— Я все-таки перехвачу кусочек. А потом скажу вам… Минуточку… Ах, да… Вчера вечером я опять зашел к моему другу. К Жермену. Помните его? Бедняга Жермен! Представьте себе человека, который жил полной жизнью, объездил с цирковыми труппами весь мир, а теперь прикован к креслу на колесиках. Согласитесь, лучше уж смерть… Господи, что это я несу? Не подумайте, что я желаю ему смерти. Но если бы со мной случилось такое, я бы лучше умер. Вот что я хотел сказать… Так вот, я был прав, когда говорил, что Жермен сделает для меня все. Этот человек даст себя на куски изрезать ради ближнего своего. На вид он совсем не такой. Он ворчун. Его можно принять за старого эгоиста. А он целыми часами копался в своих досье, чтобы разыскать следы «J and J». Смотрите, я принес еще один документ.

Он бледнел, зеленел, скорбно рылся у себя в карманах и, казалось, вот-вот разразится рыданиями.

— Я заслуживаю…

Но нет. Ничего такого он не заслуживал, потому что в конце концов отыскал документ под носовым платком.

— Бумага довольно грязная. Но вы разберетесь.

На сей раз это была тридцатилетней давности программа турне по провинции. Большущими буквами была напечатана фамилия шантанной певички, чья фотография красовалась на обложке; дальше следовали другие фамилии — пары эквилибристов, комика Робсона, ясновидящей Люсиль и, наконец, в самом низу — музыкальные эксцентрики «J and J».

— Хорошенько запомните фамилии. Робсон погиб в железнодорожной катастрофе лет десять — пятнадцать тому назад — точно не помню. Мне рассказал про это Жермен. Помните, вчера я говорил, что у Жермена есть старая приятельница, которая навещает его по средам? Правда ведь трогательно, как по-вашему? А знаете, между ними никогда ничего такого не было!

Он снова расчувствовался.

— Я ее никогда не видел. Кажется, в те времена она была очень худой и очень бледной — такой худой и бледной, что ее прозвали Ангелом. Ну, а теперь она так толста, что… Мы сейчас перекусим, хорошо?.. Не знаю, виноват ли тут джин, только у меня спазмы… Отвратительно это — опять просить у вас денег… Так о чем бишь я говорил?.. Ангел, Люсиль… Старая приятельница Жермена… Сегодня как раз среда. Она наверняка будет у него часов в пять. И как всегда, принесет ему пирог. Клянусь вам, что я и не притронусь к нему, если мы с вами пойдем туда. Дело в том, что эта старая женщина, которую прозвали Ангелом и которая каждую среду приносит Жермену пирог…

— А вы предупредили вашего друга о нашем приходе?

— Я ему сказал, что, может быть… Я могу зайти за вами в половине пятого. Это довольно далеко, особенно если ехать подземкой — надо будет делать пересадку.

— Идемте!

Мегрэ внезапно решил не отпускать клоуна — уж очень тот был мрачен; он накормил его, увел к себе в гостиницу и уложил на зеленом плюшевом диване.

После этого, как и накануне, написал длинное письмо г-же Мегрэ.

Глава 6

Мегрэ поднимался за клоуном по скрипучей лестнице; Декстер, бог весть почему, решил идти на цыпочках, и комиссар поймал себя на том, что следует его примеру.

Печальный человек проспался после джина, и, хотя лицо у него было помятое, а язык заплетался, он оставил свой жалобный тон и заговорил чуть более твердым голосом.

Декстер дал шоферу такси адрес в Гринич Виллидж, и Мегрэ обнаружил, что в самом сердце Нью-Йорка, в нескольких минутах езды от небоскребов, посреди большого города, существует маленький, почти провинциальный городок с домиками не выше, чем в Бордо или Дижоне, с лавочками, тихими улочками, по которым можно гулять, и жителями, которых, казалось, нисколько не интересовал окружавший их город-гигант.

— Здесь, — объявил Декстер.

Тут Мегрэ почувствовал в его голосе нечто вроде робости и внимательно поглядел на своего спутника в пальто цвета мочи.

— Вы уверены, что предупредили его о моем посещении?

— Я сказал, что вы, может быть, придете.

— И что говорили обо мне?

Клоун замялся — Мегрэ этого и ожидал.

— Я хотел сказать вам об этом… Я не знал, как приступить к разговору, потому что Жермен стал довольно нелюдимым. Кроме того, когда я пришел к нему в первый раз, он мне налил две-три стопочки. И я толком уже не помню, что я ему рассказывал, — кажется, что вы очень богатый человек и ищете сына, которого никогда не видели. Не сердитесь на меня. Я ведь хотел как лучше. В конце концов он расчувствовался и, наверное, поэтому не стал мешкать с поисками.

Вот идиот! Комиссар пытался представить себе, что мог выдумать про него клоун после нескольких рюмок.

А Декстер, пока они поднимались в квартиру бывшего коверного, казалось, пребывал в нерешительности. Кто знает, не способен ли он соврать — соврать даже Мегрэ? Нет, вряд ли — ведь и фотография, и программка налицо.

Полоска света под дверью. Чуть слышны голоса. Декстер шепчет:

— Стучите. Звонка нет.

Мегрэ постучал. Голоса смолкли. Чей-то кашель. Стук чашки, поставленной на блюдечко.

— Войдите!

Казалось, они переступили некую границу, хотя ею был всего-навсего дырявый коврик, совершили бесконечно долгое путешествие во времени и пространстве и очутились не в Нью-Йорке, недалеко от небоскреба, на вершине которого вспыхивали огни рекламы, озарявшие небо Манхеттена. Похоже, они возвратились в эпоху, когда электричества еще не было.

Можно было поклясться, что комната освещается керосиновой лампой: это впечатление возникало благодаря красному шелковому плиссированному абажуру торшера.

Светлый круг падал лишь на середину комнаты, и в этом кругу, в кресле на колесиках, сидел старик, который когда-то был очень толст, да и сейчас отличался тучностью — он занимал все кресло целиком, — но теперь он стал таким дряблым, что, казалось, из него внезапно выкачали воздух. Седые волосы, очень редкие и длинные, свисали по бокам его голого черепа; вытянув шею, старик поверх очков смотрел на вошедших.

— Извините, что побеспокоил вас, — произнес Мегрэ, за спиной которого прятался клоун.

В комнате находилась еще старуха, такая же тучная, как и Жермен, краснолицая, с подозрительно белокурыми волосами; она улыбалась грубо накрашенным ртом.

Уж не попали ли они в музей восковых фигур? Нет. Эти фигуры двигались, а на маленьком столике, рядом с нарезанным пирогом, стояли две чашки с чаем, от которых шел пар.

— Роналд Декстер сказал, что сегодня вечером я могу получить интересующие меня сведения.

Стены, сплошь увешанные афишами и фотографиями, были не видны. На самом почетном месте красовался шамберьер (Шамберьер — длинный кнут, употребляемый в цирке или в манеже) с рукояткой, украшенной разноцветными лентами.

— Люсиль, подайте, пожалуйста, господам стулья.

Голос, конечно, остался таким же, как в те времена, когда этот человек выходил на манеж, объявлял коверных и рыжих; этот голос странно звучал в тесной комнатушке, такой захламленной, что бедной Люсиль трудненько было освободить два черных стула, обитых красным бархатом.

— Да, этот юноша знавал меня когда-то… — произнес старик, Прямо начало стихотворения! Прежде всего, Декстер в глазах старого циркача был «юношей». И, кроме того, он был тем, кто «знавал меня когда-то», а не тем, «кого я когда-то знавал»…

— Я знаю, что вы в трудном положении. Если бы ваш сын проработал в цирке хотя бы несколько недель, вам достаточно было бы сказать: «Жермен, это было в таком-то году. Он принимал участие в таком-то номере. Выглядел таким-то и таким-то», И Жермену даже не пришлось бы копаться в своих архивах.

И он указал на кипы бумаг, лежавших всюду — на столах и стульях, на полу и даже на кровати, так как Люсиль вынуждена была положить их туда, чтобы освободить два стула.

— У Жермена все здесь.

Он постучал себя по лбу указательным пальцем.

— Но так как речь идет о кафешантанах, я говорю вам: «Вы должны обратиться к моему старому другу — к Люсиль. Она здесь. Она слушает вас. Соблаговолите адресоваться к ней».