Цепная реакция, стр. 14

Но вот прошлой осенью… Да, про то, что случилось осенью, Вилису никак не хотелось вспоминать. Но мысли снова и снова возвращались к неприятному происшествию. Точно так же, как неодолимо хочется надавить на больной зуб, хотя точно знаешь, что от этого он лишь разноется ещё сильнее.

Началось с того, что осенью, после каникул, Марута Вилису вдруг стала нравиться… Как бы это сказать? Стала нравиться как-то по-иному. Летом она надолго уехала из Плиенов куда-то к родственникам, и лишь когда начались занятия в школе, Вилис увидел её снова. Она выглядела почти так же, как и прежде: такая же чистенькая, аккуратная и серьёзная.

И всё-таки Марута изменилась. Повзрослела? Или, может быть, повзрослел сам Вилис?

Как бы то ни было, а Вилис вдруг решился на поступок, о котором горько сожалеет до сих пор. После долгих раздумий и колебаний он вдруг набрался храбрости и сунул в руки Маруты свою крохотную фотокарточку с ученического удостоверения. Вилис на ней выглядел, как потом сам признал, настоящим сосунком. Да и сделана она была год тому назад. На обороте Вилис вывел едва заметно карандашом мелкими буквами: «Я тебя… А ты?»

Мучиться в неведении Вилису не пришлось. Исчерпывающий ответ он получил в тот же день. Иными словами, ту же фотокарточку. Марута вернула её на следующей перемене. С надменным видом, словно хотела сказать со злостью: «На, держи!» Хорошо ещё, что в тот момент на лестнице, где всё это происходило, никого, кроме них двоих, не было. Да и, кажется, Марута позднее тоже никому из своих подруг не проговорилась. Но самое страшное, самое обидное и неприятное заключалось в том, что Марута, возвращая ему фотокарточку… усмехнулась.

Эта усмешка открыла Вилису всё. Он казался себе последним дураком, его мучил стыд. Вилис внушал себе, что ненавидит Маруту, не хочет её видеть, презирает её. И в то же время чувствовал, что девочка нравится ему по-прежнему. Как хотелось ему отплатить Маруте за ту усмешку! Сколько раз он всем своим видом выказывал пренебрежительное отношение к ней. А потом понял, что поступал смешно, и сердился сам на себя. Глупо, просто глупо!

Злосчастную фотокарточку Вилис сначала хотел порвать, но всё-таки не порвал, а запрятал в самый дальний угол своего ящика в столе. Там она лежала, как напоминание о его позоре.

Сейчас ему предстоит снова встретиться с Марутой, говорить с ней один на один. А затем опять мучиться, бередить старые душевные раны…

Как поведёт себя Марута? Сделает вид, что ничего не произошло? Или же будет говорить с ним высокомерно, насмешливо?

Ах, если бы она тогда не усмехнулась!

20.16

Вот оно, злополучное место падения! Ещё на подходе к нему Ивару стало казаться, что щиколотка и помятый бок заболели сильнее. На миг им овладело искушение продемонстрировать Вилису историческую рытвину. Но тут же он решил: нет, не надо! Кто знает, как отнесётся к этому его братец? Тем более, он не в духе. Так что лучше всего промолчать.

Пройдя ещё метров сто, Вилис остановился и, пригнувшись, стал внимательно разглядывать обочину дороги. На мокром песке чётко обозначились глубокие отпечатки копыт. Некоторые из них по своим размерам вполне могли принадлежать межерманской корове. Ивар тайком бросил опасливый взгляд на мрачный нахохленный лес по обеим сторонам дороги. Вилис же остался совершенно спокойным.

— Точно — кабаны. Что я говорил?

— И это тоже? — Ивар показал на большой след.

— Здесь проходил целый выводок, ясно? Свинья со своими поросятами.

— Поросята? — В голосе Ивара звучало недоверие. — Поросята ведь вот какие… — Ивар показал, какими, по его мнению, должны быть поросята.

— Да ну тебя! Маленькими поросята бывают только весной. А осенью они здоровущие. Но ходят ещё с матерью. Другое непонятно… — Он умолк.

— Что?.. Ну скажи же, что? — принялся за него Ивар.

— Как ты их вообще мог увидеть? — Вилис двинулся дальше. — Кабаны появляются лишь поздно ночью. И, главное, они такие чуткие… Глаза у них не очень, зато уши — о-хо-хо! И нюх! Если бы не ветер, они бы учуяли тебя за полкилометра.

— И они… Они бы меня испугались? — Ивару это казалось невероятным. — А я думал… Вдруг накинулись бы на меня?

Вилис посмотрел на него весело.

— И сожрали?… Не бойся, это тебе не львы. Вот если их ранить — тогда наверняка кинутся. Или если поросята совсем маленькие и кабанихе кажется, что им угрожает опасность. Тогда, старик, плохи дела!

— А я бы удрал. — Ивар почувствовал себя храбрецом, не то что четверть часа назад. — Как дал бы дёру! Что бы они мне сделали?

— Никуда бы ты не удрал. Они только на вид такие неповоротливые… Самец ещё может промчаться мимо, если успеть отпрыгнуть. А уж от разъярённой кабанихи не спасёшься!

У Ивара по коже снова поползли мурашки, будто вдруг резко похолодало. Он шёл позади Вилиса и боязливо озирался. Да, в некотором отношении идти замыкающим не очень-то приятно.

К счастью, впереди, между деревьями, показалась серая дощатая стена. Сарай! Они уже подошли к плиенской усадьбе.

Обрадовался один только Ивар. Вилис опять нахмурился, помрачнел, и чем ближе они продвигались к дому, тем медленнее становились его шаги.

Ребята прошли мимо клумбы, где росли флоксы и на удивление рослые штокрозы, остановились позади двора. Было тихо, и чуткое ухо Ивара различило странное негромкое гудение. Трудно было понять, откуда оно исходит. Лишь когда Вилис двинулся к клети, а Ивар по привычке за ним — всё стало ясно.

Под навесом, на самодельной скамеечке сидел страшный-престрашный дед; по крайней мере, таким он показался Ивару. Высокий, сухой и очень-очень старый, с угрюмым морщинистым лицом, на котором выделялся большой нос, весь покрытый сетью красных прожилок. Лысую голову деда с висков и затылка окаймляли жидкие седые волосы.

Рядом с ним, у стены, стояла гладкая увесистая дубинка с гнутым сучком вместо ручки на одном конце и гвоздём на другом. На ребят дед не обратил ни малейшего внимания. Сидел совершенно неподвижно на своей скамеечке и гнусаво тянул какую-то бесконечную мелодию.

Ивар сообразил, что это и есть старый Ку?дис, бывший плиенский лесник, от которого наследовал должность в лесничестве его сын, отец Маруты. Вилис знал про старика гораздо больше. Ему уже далеко за восемьдесят, он многие годы сидит вот так, на одном и том же месте, и мурлычет под нос непонятные песни. Интересно, сам-то он знает, что поёт? Уж во всяком случае на модные эстрадные песенки совсем не похоже.

Вопрос этот, разумеется, так и остался невысказанным. Сейчас Вилиса занимало совсем другое.

— Добрый вечер!

Неизвестно почему, но Вилис всегда, когда ему приходилось говорить со старыми людьми, начинал чуть ли не кричать, словно заранее предполагал, что все они глухие.

Бессловесная песня прервалась, и дед пробормотал что-то наподобие «гм-м!». При желании это можно было принять за ответ на приветствие.

Вилис приступил к главному.

— Будьте добры, скажите, пожалуйста, я могу увидеть Маруту?

Выцветшие глаза деда уставились на Ивара.

— То весь день никого, то сразу две букашки-таракашки, — прошамкал он.

— Что вы сказали? — Вилис на миг смешался, но тут же вспомнил, что перед ним старый Кудис, с которым даже взрослые иной раз не знают, как говорить. — Мне хотелось бы увидеть Маруту! — ещё громче повторил он.

— На всякое хотение должно быть терпение. — Дед так и не отводил цепкого взгляда от Ивара, и малыш неловко переминался с ноги на ногу, чувствуя себя как рыбка на крючке. — А это кто? — Дед мотнул головой, указывая на него.

— Ивар. Мой двоюродный брат.

— А-а, тот самый, из Риги.

Дед оторвал взгляд от Ивара и опять негромко загнусавил свою песню.

— Марута дома? — спросил Вилис в третий раз.

Песня прекратилась.

— Зачем тебе?

— Есть одно спешное дело.

— Спешка нужна только при ловле блох.