Голуби, стр. 2

Была у него в тот день от полковника починка, бросил, чинить не стал. А когда пришел вечером Корней Давыдыч, Савелич швырнул ему к двери дырявые ботинки полковничьи.

Разругался Корней Давыдыч. А Савелич и ругаться не стал. Сказал просто:

— Иди, иди. Я на вас теперь не работник. А за что и как — понимайте.

Так и не стал чинить.

III.

Загудел, зашумел город. Словно буран налетел. Исподволь, потихоньку, а потом сразу. По улицам стук, гром. Двуколки, обозы, конница, пехота. По всем дворам солдат разместили. Только в хатах Ваньки и Савелича никого. Уж очень тесно у них. Некуда поместить. Да у полковника была причина от постоя отбояриться. Военрук полковник.

По городу шушуканье. По улицам сплетни. Разными думами улица живет. Разными слухами.

— Идут, несет нелегкая. Мало на нашей шее ездили. Свора золотопогонная.

Кто побогаче — другое поет. Вполголоса из-за угла пошипывает.

— Все лучше коммунии-то вашей...

— Влезла свинья на стол... Ну, да ничего. Белые всем место укажут.

Савелич суровее стал. Вколачивает гвозди в подметку, а сам головой качает.

— Брешут все!

Ребята и то меж собой спорят. А больше всех орет Митька-попович. Уж очень заносится.

Как-то затеялся у ребят разговор о том, о сем, а больше о белых, Ванька и скажи слово. Накинулся Митька, обрезал.

— Молчи, коли бог убил. Что ты понимаешь?

Ванька в обиду.

— Пролетариат не допустит. Пролетариат он...

А Митька губы скривил.

— Пролетариат! Тьфу, твой пролетариат. Тоже подумаешь. Велика цаца — мужичье.

Озлился Ванька, не стерпел, цопнул Митьку. Насилу ребята разняли.

Успел Ванька однако помять поповича.

Рассказывал Савеличу о стычке.

Ухмыльнулся Савелич. Одобрил.

— Так ему. Ты, брат, не уступай. Самостоятельным будь!

С ребятами Ванька бегал на площадь, где обучали красноармейцев. Забавно.

Ходят роты. Рассыпаются в гибкую линию. Ложатся, невидимого врага стреляют.

А потом сядут в круг, беседу ведут. Один среди них, видно, старший, объясняет.

Слушает Ванька. Говорит старший ни дать, ни взять то же, что Савелич читал в книжке.

Мать перестала к обеду приходить.

— Некогда. Раненых подвозят. Бельища кучи.

Ванька обедать в прачечную бегал. Среди лоханок с грязным намыленным бельем наскоро хлебал жидкие щи и выкатывался, чтобы матери не отсвечивать, не мешать.

Случалось при нем подвозили раненых. Ванька следил, как разгружали санитарные двуколки. Слушал.

— Сила их, братцы, небольшая. Однако офицерье одно и пулеметов тьма. Сыплет, гад, нет никакой возможности терпеть. Обратно и мы ему всыпаем. Намедни от Корниловского полка раз покурить оставили. А какой случай вышел...

Слушает Ванька рассказы. Кулаки сжимает.

— Кабы не мамка — пошел бы на войну.

Полковник больше недели во двор не выходил. Видно некогда. Как-то утром заглянул Ванька в щель. Заглянул и рот раскрыл. Глядит, глазам не верит.

— Вечером вчера турмана черные дома были. А сегодня?..

Ну дела, вот так дела!

Закрыта полковничья голубятня, а за косяком бьются белые, как кипень, трубачи. Вылететь хотят. И ни одного черного.

— Променял, не иначе, решил Ванька.

Побежал Савеличу рассказать.

Не удивился старик.

— Пусть меняет. Его дело такое. Меняй да меняй.

Не в духе был. Однако на голубей пришел взглянуть.

Посмотрел, похвалил. Полковника все же выругал.

— Буржуй. Тут тебе судьба республики решается, а он в голубки играет.

Росла тревога. Ширилась. Заползала во все углы.

Неспокойно в городе. На углах, на заборах — приказы.

— Осадное положение.

Глухо-наглухо закрывались на ночь ставни, замыкались ворота. Часто ночью, просыпаясь от духоты в маленькой комнатушке, Ванька прислушивался, тревожился. Шум не прекращался и ночью. То двуколка прогремит, то конные проскачут, то одиночный выстрел, взбудоражит собак и лают они потом долго с подвывом.

— Жутко.

По утрам, на заре, долетали в город глухие выстрелы. Словно где отрывисто в барабан били. От долетавшего гула дребезжали в окнах стекла.

Не устоит город. Сдадут. Не удержат белых.

IV.

С полудня началась неразбериха.

Ванька на улицу. Ванька на площадь.

— В чем дело? Что за шум?

— Эвакуация.

Спросил одного, другого.

— Что за слово?

Объяснили.

— Белые в двадцати верстах. Говорят фронт прорвали.

Ванька с ребятами бегал то туда, то сюда. Смотрел. Из комиссариатов выгружали ящики. В толпе сплетни.

— Золото вывозят. Награбили и вывозят.

Ванька к Савеличу.

— Золото вывозят.

Рассердился Савелич, молоток в угол швырнул.

— Врут, черти! И кто это треплется? Не верь никому. Бумаги вывозят разные, дела.

В обед мать пришла.

— Эвакуация.

Ванька буркнул:

— Знаю.

— Лазарет наш уходит. Велели за расчетом приходить.

Невесело было за обедом.

Мать ела не ела, слезами в тарелку капала.

Ванька сопел, хмурился.

— Выйдет Митька-попович прав. Досадно.

После обеда ушла мать. Уходила наказывала:

— Не уходи со двора. Неровен час...

Ваньке и самому тошно на улицу показываться.

Пошел, сел к голубятне. Стал из старой консервной банки голубям кормушку мастерить.

Мастерит, а тоска гложет сердце.

— Придут белые. Опять плохо будет пролетариату.

Прислушивался к далеким выстрелам.

— Стреляют. Ишь грохают. Интересно, наши или нет.

Случайно перевел Ванька взгляд на свою голубятню. От неожиданности даже банку из рук выронил.

Сидит на голубятне черный турман.

— Не иначе полковничий.

Ванька вскочил, крадучись подошел к полковничьему забору и оглядел двор. На дворе ни души. Только куры возились в навозе да петух затеял драку с индюком.

В иное время Ванька досмотрел бы драку до конца, но не теперь.

По-кошачьи подобрался к веревке, распутал узел и опустил косяк.

Высыпали сизаки. Забегали, заворковали.

Ванька присел в углу двора. Дух притаил.

Турман перекосил на сизаков голову, поглядел, словно подумал, и, перегнувшись через обрез крыши, плавно скользнул в голубятню.

Чвак — хлопнула западня.

Ванька замотал веревку на гвоздь, попробовал.

Крепко ли?

Потом торопливо открыл заднюю дверцу голубятни и нырнул в пропахнувший голубиным пометом ящик. Быстро поймал турмана и сунул его за пазуху.

Через минуту Ванька шарил под крыльцом ключ от хаты.

Ключа не было.

Мать с собою взяла. Побоялась сегодня оставить.

Как же быть?

Решил:

— Пойду к Савеличу.

Савелич собирался в город за стельками, когда вбежал Ванька.

— Ты что, оголец?

Ванька вынул из-за пазухи турмана:

— Вот он, попался. Полковничий.

Захлебываясь, рассказывал.

— Я сижу, глядь, а он на голубятне, ну я его, голубчика, живо...

— Пофортило, значит. Дай-кось, гляну.

— Приручены крепко были, а вот ошибся голубятней. И мой сизак тогда ошибся.

Савелич рассматривал голубя, любовался.

— Хорош, шельмец. Да, это тебе не сизак.

— Я теперь, Петр Савелич, его не отдам.

— Кому отдавать? Твое дело правое. Только чтой-то турман-то, спутан что ли? А! Какое дело...

Савелич поднял турману крыло.

— Смотри-ка.

Тонкий шелковый шнурок проходил под перьями хомутом через шею и обхватывал тельце крест-накрест. Под правым крылом, висел мешочек в две копейки величиной.

— Вот так чудо. Голубю ладонку повесили. Дай-ка посмотрим.

Савелич сапожным ножом перерезал шнурок и снял мешочек. Передал Ваньке турмана.

— Держи. Скажи, хитрость какая. Ладонка и есть. Ну-ка, што в ней?

Осторожно подпорол Савелич края мешочка и вынул в несколько раз свернутую бумажку. Развернул.

— Мать честная. Вот загвоздка-то!

Подошел к окну и завертел бумажку в руках.