Юрий (незаконченный роман), стр. 26

На коврах, на кошмах, на низких раскладных стольцах, за такими же низкими столиками с яствами (иное — татарским обычаем было поставлено вместе с блюдом прямо на ковер) расположились избранные гости, спутники юного князя, среди коих сухощавый старик в лиловом шелковом шитом серебром летнике [18]. Иван Дмитрич Всеволожский был главным тамадой на восточный обычай, он провозглашал здравницы, ухитряясь, сидя на ковре, по-татарски скрестив ноги, привставая, кланяться великой княгине, обращаясь к ней. Приглашены были и князь Андрей с Константином, и Юрий Патрикеевич, свойственник Софьи, женатый на ее дочери, поглядывавший на Ивана Дмитрича Всеволожского не без напряга. Не совсем понять было ему, зачем Иван, помимо жены, привел на прощальный пир еще и свою молодшую дочь, ровесницу Василия, и девушка теперь, опуская ресницы и заливаясь темным румянцем, взапуски любезничала с молодым князем, чего не могло бы быть на пиру в теремах в столовой палате, где их бы не посадили рядом.

Юрий Патрикеевич хмурился, и было к чему. Видит ли Софья? Не забыла ли далекого, ой, далекого Краковского застолья и последующей сумасшедшей скачки вдвоем с Васильем, отцом нынешнего Василия, скачки, поцелуи у колюче-упругой, пахнущей хлебом скирды? О той скачке и тех объятиях Юрий Патрикеевич, разумеется, не ведал. Господи, да он женился на дочери Софьи Витовтовны! Но помнила ли и сама-то Софья о тех далеких молодых днях?

Василий (юношеской застенчивости его лишили Софьины услужливые служанки) поглядывал на девушку хищно-настойчивым взором молодого мужика, прикидывая, какова была бы дочерь Всеволожского. Сейчас она, церемонно отставя точеные пальчики, украшенные тонким ажурным золотом, из которого, как капля росы в траве, выглядывал, сверкая, золотисто-прозрачный индийский камень, берет один за другим, кусочки нарезанной дыни, Дыни не привозной, а прехитро выращенной на Москве, кладет в рот, ухватывая жемчужными зубками восточную сладкую овощь, и улыбается незатейливой болтовне юного великого князя, который совсем не о том мыслит, а представляет себе сейчас, как Иванова дочь, задрожав и осерьезнев, испуганно глядючи на него, этими вот пальчиками расстегивает сарафан на груди, вынимает серьги из ушей, готовая предстать обнаженной перед ним в укромном покое теремов… А хороша! И верно, была бы хороша в постели! И зря Софья поспешила лишить своего отпрыска невинности, лишить сладкого трепета, неуверенности, отчаяния и надежды, тревожного пересыхания во рту, робкой нежности пополам с отчаянием, всего того, что испытывается раз в жизни, а то и не испытывается никогда…

Но все это — и тихий разговор молодых, и сердитые взгляды Юрия Патрикеевича, и угодливую лесть остроглазого, все замечающего Ивана Всеволожского — перекрывал шум праздничного застолья, громогласные возгласы, звон серебряных чаш, суетящиеся слуги. И горячая стерляжья уха, и пироги, и дичь, и напутствия гостей отъезжающим. Иван Всеволожский видел все, и недовольство Юрия Патрикеевича тоже, но Юрий оставался на Москве, он же, Иван, едет с молодым князем в Орду! Будет, будет еще время в долгом пути на корабле поговорить ему с молодым великим князем! Да ведь, шут его возьми, женился же когда-то Микула, сын великого тысяцкого Москвы, на старшей дочери суздальского князя! Так почему бы и ему… А Юрий Патрикеевич, что женился на Софьиной дочери, чем лучше меня?! Иное дело — надобно еще одолеть Юрия Звенигородского (не мог, старый пес, погибнуть во время мора от «черной»! И никаких споров не было бы), утвердить Василья Василича ханским решением… Ну, это он, Иван Всеволожский, сумеет! Не первый снег на голову пал!

Там, у пристани, под берегом — иной пир, тут и блюда попроще, и пьют — пиво, а не вино фряжское и не дорогой мёд. Но голоса еще громче, и смех, и возгласы не уступят боярским — тут пирует дружина, те, что едут с князем в Орду, хлопают друг друга по плечам, знакомятся с незнакомыми, обнимаются с друзьями. Среди прочих — татарчонок Збыслав (попросился сам в дружину и взят боярином ради настырности и ради хорошего природного знания татарской речи, что совсем немаловажно в нынешней трудноте!). А рядом с голосистым развязным Збыславом (он и свое татарское имя Бурек не забыл, пригодится в Орде!) жмется рослый, светлокудрый, застенчиво неуклюжий отрок не отрок, мужик уже, Сашко, которого Филимон едва не силой потянул за собою в поход. — Дура! Мир повидашь! Людей! Земли иные! Степь! Ты степи-то и не видывал никогда! Верблюдов! Купцов из разных земель! Ханский юрт! Внукам сказывать будешь! — Сейчас оробевший вконец Сашок жмется к Филимону, чая найти у него защиту от навалившегося на него уже теперь чуждого и хохочущего множества людей. И лишь минутами пробуждается в нем неведомое ранее тревожно-радостное чувство: разнося калачи, лишь заглядывал мимоходом в лавки богатых купцов восточных западных, дивясь грудам иноземных товаров, а нынче увидит все это там, в далекой степи, в далекой Орде!

Но вот порядком упившиеся бояре подымаются с мест, прощаются, целуются троекратно. И юная дочь Ивана Всеволожского подает задрожавшую руку князю Василию, который стесняется по-польски поцеловать ее, а только долго жмет пальцы, украшенные перстнями, и взглядывает просительно и немножко грубо в заалевший лик девушки. А та вскидывает на Василия звезды глаз, а старик Всеволожский отводит взор и довольно поджимает губы — молодые понравились друг другу, остальное за ним — Иваном Всеволожским! И Патрикеич не станет тепереча чваниться перед ним, Всеволожским! И Кошкин поутихнет! Лишь бы сложилось дело там, в Орде!

Кое-кого из бояр заводят на корабль под руки. Софья, сдержавшись, крепко обнимает, целует и крестит сына, глаза мокры — к старости стала сильно поддаваться слезной слабости. Ну да такое дело? Можно и слезу пролить!

Батюшка кропит святою водой настилы, бояр и ратных отъезжающих. Паузок, дружно отталкиваемый в десяток ваг, отваливается наконец от берега, с которого отъезжающим машут платками и кричат уже неразличимые благие пожелания. Корабельные выкидывают длинные весла. Четверо мужиков натужно ворочают тяжелое правило, выводя и удерживая паузок на стрежень реки. Разукрашенные суда княжеской свиты стройно, друг за другом, будто лебеди, плывут по реке. Завтра — Коломна, за нею Переяслав-Рязанский, а еще через два-три дня — Нижний с его шумным торгом, город, за который Москва дралась вот уже поболе полстолетия, — а там, за Сурою поганой пойдут уже чуждые татарские земли: Бамам, Казань, а далее — степи и наконец Сарай, или ставка хана Улу-Мухаммеда в излучине Дона — Большой Юрт. Поедут туда, где ныне будет хан. Наперед уже посланы киличеи. Прощай, Москва!

Молодого князя отводят было в беседку, тоже устланную коврами, но он мотает головой, не хочет сидеть в золотой клетке, приникает к перилам — следить, как уходят за поворот храмы и башни Кремника, как то являются, то исчезают приречные деревни, знакомые по выездам на охоту, и едва ли не впервые трогает его сердце страх. А что, ежели Юрий Звенигородский победит в споре?

Глава 17

Услюм с той давней, вместе с Василием, поездки в Орду запомнил несколько десятков слов по-татарски, во всяком случае, мог объясниться на рынке с торговым гостем, не знающим русского языка. Это и послужило причиной того, что Услюма вместе с Сидором взяли в дружину, сопровождавшую Юрия Дмитрича в Орду, на ханский суд.

Услюм прощался с женою и детьми степенно, как и положено детному мужику на шестом десятке лет, но сам был несказанно, по-молодому рад, колыхнулось то, давнее, юношеское, что испытал тогда в той, первой поездке с покойным дядей Василием. И все гадал, жив ли дядин тесть, Керим, к которому непременно надобно заглянуть! Хотелось перед отъездом навестить татарчонка Филимона, быть может, передать что от него в Орду его родичам, да все не мог вырваться на погляд. А теперь ехал в Звенигород (отправились верхами), то и дело сдерживая невольную улыбку радости — сподобился! Перед смертью вновь повидать знакомые, врезавшиеся в память места, и порою вновь ощущал Услюм в 57 лет, что он молод, по-прежнему молод и юн! И едет, словно впервые, — и боль в пояснице словно уже не мучает, и густая борода, которую иногда разглаживал ладонью, колючая дремучая борода мужа на склоне лет, и та не мешала думать, что жизнь возможно повторить сызнова!