Судьба открытия, стр. 77
ЧАСТЬ III
Глава I. Берег за морем
1
То, что осталось от лаборатории Лисицына — обломки приборов, химической посуды, плотно закрытые банки с реактивами и наготовленными впрок активными зернами, — все пролежало в земле ровно пятнадцать лет.
И снова начался июль.
Как прежде, чернеет терриконик «Святого Андрея»; по-прежнему пахнет в степи полынью; те же самые рельсы тянутся к горизонту, ветками идут к отдельным шахтам; и на железнодорожной станции все выглядит, как будто встарь: бурые кирпичные стены, скамейки для пассажиров, тот же колокол у дверей. Однако над окнами вокзала со стороны перрона теперь висит яркое кумачовое полотнище. Оно появилось недавно. На кумаче, еще не успевшем поблекнуть, крупными белыми буквами — надпись: «Выполним пятилетку в четыре года!»
Близится полдень. Солнце накалило перрон. Асфальт стал мягким, как ковер. Когда начальник станции, надев фуражку с красным верхом, вышел встретить поезд, на асфальте отпечатались каблуки его ботинок. Каждый шаг оставил неглубокую лунку.
Он озабоченно взглянул на станционные пути, забитые гружеными платформами, потом вдаль — на стрелки у выходного семафора, на маневровую «овечку», толкающую к стрелкам товарные вагоны.
«Шестнадцатый почтовый пропустить, — подумал он, — а там с шахт уголь подают — сразу четыре состава. Как вы рассуждаете, дорогие товарищи: где я маневры-то успею? Вот через год расширим станцию, тогда давайте вашего угля хоть сто составов в сутки!»
Начальник вытер носовым платком вспотевшее лицо. Шестнадцатый почтовый — вон, за семафором, раньше срока на минуту.
Поезд подходит к перрону. На паровозе, впереди, — две вырезанные из меди цифры, каждая по метру высотой, и между ними буква: «5 в 4». Цифры с буквой промелькнули мимо, загрохотали колеса вагонов, зашипели тормоза. Поезд остановился — на паровозе тотчас заработал насос: пф-пф!.. пф-пф!.. пф-пф!..
С одной из вагонных подножек спрыгнул молодой человек с чемоданом в руке. Тряхнув головой, он откинул назад длинные черные волосы и посмотрел по сторонам. Пошел, как и другие пассажиры, к калитке, где выход с перрона. По дороге продолжал поглядывать на все его здесь окружающее с каким-то особенным, явным удовольствием.
На нем голубая рубашка с запонками, но без галстука и воротничка, брюки галифе и сапоги, начищенные до сияния. Сапоги новые — поскрипывают при каждом шаге. Походка его упруга, легка.
Выйдя на площадь за зданием вокзала, он увидел кого-то вдалеке и крикнул:
— Танцюра! Васька!
Посреди площади, возле небольшого круглого сквера, стояла обыкновенная телега с лошадью. Оттуда, навстречу приехавшему, бросился другой молодой человек, плечистый, с красным лицом и светлыми бровями — на вид ему было лет двадцать пять или даже несколько больше.
Так встретились старые приятели.
— Ох ты, черт возьми, какой стал! — негромко пробасил Танцюра и всплеснул руками в шутку. — Ну, Петька, здорово! Чемодан твой давай на телегу… Я уж раззвонил, что Шаповалов едет. Все тебя ждут. Как раз и Данилка тут, Захарченко, на руднике…
Они сели рядом. Телега, грохоча по мостовой, покатилась из железнодорожного поселка в степь.
— Чтоб их, не дали бричку на конном дворе… — будто извиняясь, проворчал Танцюра. И тотчас же спросил, оглядывая Шаповалова: — А ты окончил вот рабфак, и дальше что? Еще учиться думаешь?
— Да собираюсь, — ответил Шаповалов.
— Куда?
— Послушай, Вася, ты писал — ты тоже поступил на курсы. Какие курсы?
— Знаешь, врубовые машины скоро привезут. Так я решил на врубовку податься, в машинисты.
— Интересно! А ты ее видел, какая она? Мне не приходилось…
— Кто?
— Да эта машина. Врубовка.
Показав куда-то в сторону поворотом головы, Танцюра, точно мимоходом, бросил, что на номере Семь-бис есть одна машина; пока одна — это им для практики прислали.
Шаповалов с острым любопытством обернулся. В степи, где раньше ничего не было, чуть правее «Магдалины», он увидел городок временных деревянных построек.
— Смотри ты! — воскликнул он. — Тут и будет шахта Семь-бис?
— Семь-бис, ага. По последнему слову техники, шахта-гигант…
Еще зимой, на рабфаке, Шаповалов разыскал на карте Советского Союза, среди обозначений крупных строек пятилетки, значок и этой строящейся на его родине шахты. А сейчас перед ним в степной дали — дощатые стены, леса и пирамиды проходческих копров.
Путь не близкий, ехали долго, и о чем они только не говорили по дороге! Перебрали всех знакомых комсомольцев. Танцюра рассказал о каждом: Лешка Стогнушенко — уже десятник по капитальным работам; Рукавишников Митька — на Русско-Бельгийском комсорг; многие на Семь-бис перешли, на проходку; а Крутоверхая Лелька — та замуж вышла недавно.
— Лелька? — удивился Шаповалов. — Да что ты! За кого?
— Новый тут один. Приехал прошлым летом, служит на спасательной. Бывший комсомолец. — Танцюра усмехнулся. — Ничего… Как тебе сказать? На гитаре хорошо играет.
Когда речь наконец вернулась к тому, куда Шаповалов думает идти учиться осенью, Танцюра похвалил его, но как-то сдержанно:
— Летная школа — чего ж? И пилоты нужны. Тебя что — приняли уже?
— Нет, только в октябре на медицинскую комиссию.
— А-а! Ну, давай, давай…
Проходка Семь-бис осталась слева; они свернули, огибая старые отвалы. И вот их рудник. Они едут по улице. Протянуты веревки — сушится белье; разгуливают куры; на приземистых строеньицах подслеповатые окна. У Шаповалова все теплее становится на сердце.
Откуда ни возьмись, из-за угла наперерез коню кинулся Данилка Захарченко:
— Э-э, братва! Петька, здравствуй! Васька, ты почему меня не подождал? Ну, Петька, как оно? — и вспрыгнул, сел с ходу на телегу.
Шаповалов так и представлял его себе. Таким Данилка должен выглядеть сейчас, такой и есть: лихой чуб над загорелым лбом, грудь обтянута матросской тельняшкой, брюки клеш разутюжены. А всего-навсего — матрос из Совторгфлота. Год всего и плавает.
Телегу с лошадью отдали на конный двор, пошли пешком все трое.
— Вот здорово! — восторгался Захарченко. — Пилотом будешь… Ай-яй, красота!.. Летчик! Авиатор!
Он повернулся к Шаповалову, сверкнул улыбкой, обхватил его за плечи и вдруг запел — приятно, не фальшивя — в полный голос:
Вздымаясь ввысь, в свой океан воздушный,
Преодолев пространство и простор…
И Шаповалов заулыбался тоже. Рабфак окончен, нынче он гостит на руднике, друзья вокруг. И сегодня кажется ему, будто крылья его поднимают — ввысь, в голубизну этого жаркого бездонного неба.
Час-полтора спустя, когда они вместе пообедали, Танцюра ушел в шахту. Шаповалов же в сопровождении Захарченко отправился навестить остальных приятелей, с которыми он так давно не виделся.
У Стогнушенко двери на замке. Толкнулись еще в два-три места, и снова неудачно: не застали дома. Пошли в другой конец поселка.
— Петя, а знаешь что скажу? — взяв Шаповалова под руку, проговорил Захарченко. — Плюнь ты на летную школу, честное слово! Вот у меня через неделю отпуск кончается — поедем на море. Годочка три поплаваешь в матросах, на штурмана тогда экзамен можешь… На море — красота! А то — летчик: ну чего хорошего?
— Ну тебя, Данила… Ты ведь только что — наоборот!
— Нет, верно говорю: до Мариуполя близехонько! На нашем судне шести матросов не хватает…
— С какой я радости поеду?
— Ты не отказывайся! Ты рассуди сначала!
На улице им встретилась бывшая работница рудничной ламповой, теперь мужняя жена — Лелька Крутоверхая. В цветастом ярком сарафане, стройная, красивая; глаза смеются.
— Петька, чтоб тебя!..
— А, Лелька! Поздравляю… Я уж слышал.
— Слышал, так айда, сейчас с ним познакомишься! Я к нему иду.
Шаповалов глазом не успел моргнуть, как она подхватила их обоих, повела. Захарченко, оказывается, знает ее мужа — был у них на свадьбе. А Лелькина с мужем квартира вовсе не в той стороне, куда они идут.