Судьба открытия, стр. 72
Глядя ему вслед, Григорий Иванович думал, что симпатии доброй половины населения направлены в совершенно определенную сторону. А революция пока еще не принесла тех результатов, которых многие ждали.
…Вечером в госпитале, сегодня как-то особенно скупо освещая палату, мигала неяркая лампочка. Убедившись в невозможности читать, подполковник Хозарцев захлопнул книгу и закурил. Скучающим взглядом посмотрел на соседа. Сказал:
— Вы, прапорщик, ни дать ни взять — большевик.
— Какой я большевик! — ответил Зберовский.
— Погодите, вот вам «товарищи» покажут.
— Они, я говорю вам, поняли интересы народа.
— Глупости говорите! Просто спекулируют на низменных инстинктах.
— Глупости? — переспросил Зберовский и подался вперед, облокотись о подушку. — Послушайте, по вашей логике выходит так: если трутни у власти — это высокие принципы, а если распоряжаться у себя станет весь пчелиный улей, вы в этом видите проявление низменных инстинктов. Странная, по малой мере, логика!
— Ну, вы зря приписываете мне… Зачем же — трутни!..
Хозарцев зевнул, подумал о России. И вся она представилась ему похожей на его небольшое родовое поместьице в Пензенской губернии. Он унаследовал его запущенным, в долгах — вот-вот опишут и продадут с молотка. И сколько трудов пришлось затратить, чтобы расплатиться с кредиторами! Ничем не брезгал. По крошке, по малой частице от каждой интендантской поставки. Теперь освободился от долгов, но все может развеяться в пыль. Мать с тревогой писала: в марте, после революции, крестьяне делали попытки грабить их усадьбу. Потом, правда, зачинщики поплатились. Но сейчас такая смутная пора…
— Хаос принесут большевики, — сказал Хозарцев. — Нищету и голод.
Зберовский ни звука не произнес в ответ.
У него будто камень лег на сердце — ему вспомнилась Зоя. И потянулось дальше: Зоин приезд в Яропольск, записка Осадчего, проблема чести, стремление служить революционным целям, и как он пошел на жертву, а жертва эта оказалась нужной только для собственной совести.
Теперь он долго в каком-то хмуром раздумье глядел на подполковника.
Вдруг — с внезапным вздохом облегчения — решил: «Ей-богу, погоны сниму! Честное слово!»
3
В госпитале кончили разносить обед. Когда санитары еще громыхали грязной посудой, складывая ее на подносы, к Зберовскому подошел старший врач.
— Пообедали, прапорщик, уже? А как себя чувствуете? — начал он и сразу озабоченно объявил: — К вам приехал посетитель. Из министерства торговли и промышленности, профессор Сапогов.
— Георгий Евгеньевич? — изумился Зберовский. — Где он? Да просите же его сюда скорее!
Врач оглядел палату — слегка поморщился: белье не первой свежести, на тумбочках хлебные крошки.
— Профессор сейчас в моем кабинете. Быть может, вам удобнее туда пройти, там с ним побеседовать…
Георгий Евгеньевич Сапогов поднялся навстречу бывшему ученику. По-отечески обнял его:
— Вот он, вояка! Ну, здравствуйте, здравствуйте, мой дорогой!
Тут же, объясняя свой визит, он сказал, что в Москве он по делу на два дня и — в качестве живого ответа на письмо — сам явился в госпиталь.
Они уселись один против другого. Минутное смущение Зберовского прошло. А Сапогов улыбался ему еще теплее, чем раньше, — мудрой и ласковой стариковской улыбкой. Проговорил как-то по-домашнему:
— Рассказывайте же о себе, дружок! Давайте по порядку все.
Пришлось слегка коснуться Яропольска и гимназии. Сапогов сочувственно кивал. Потом Зберовский спохватился, вспомнив:
— Георгий Евгеньевич, а про Лисицына-то что-нибудь вы слышали?
— Про Лисицына? Какого? А-а, да-да, ну еще бы! Так что же про него?
— Да он жив был, а мы его погибшим считали! Понимаете, его видел в Сибири один мой товарищ-студент, революционер… Понимаете, Лисицын с каторги бежал. Мой товарищ помог ему побег устроить…
— Да что вы говорите! А когда? Недавно?
— Нет, давно… Узнал я позже, — а побег был летом, так, пожалуй, девятьсот двенадцатого года.
— Помилуйте! Где же он сейчас? Как с синтезом его успехи?
Зберовский пожал плечами:
— Вот этого не могу сказать… не знаю.
И перечислил все ему известные подробности. Назвал такие факты: под чужой фамилией — фамилия была Поярков — Лисицын поездом уехал в Петербург. Но в Петербург почему-то не приехал. По крайней мере, те его друзья, с которыми Лисицын должен был увидеться тотчас по приезде, с тех пор вообще ничего не слышали о нем.
— А синтез? — воскликнул Георгий Евгеньевич. — Хоть какие-нибудь намеки о химии процесса не прояснились? Вашему товарищу Лисицын дал что-либо понять, быть может?
Зберовский отрицательно покачал головой.
Сапогов достал из кармана блокнот:
— Вы сказали, под фамилией Поярков? — и записал себе: «Поярков».
Он считает дело чрезвычайным. Он примет меры, чтобы разыскать Лисицына распоряжением правительства. Все может статься: был в тюрьме, теперь освободили, но человек беспомощен и болен, например. Ах, только эта ужасная разруха… До чего же трудно, и какое множество правительственных актов тонет где-то в безднах без последствий! Правительство постановляет — страна бездействует, если не противодействует. Люди будто потеряли чувство долга…
— Доверительно вам говорю: Россия в страшном положении! — Понизив голос, профессор перешел на шепот. — Промышленность, цивилизация, культура — все под угрозой… Эти левые, особенно большевики, толкают государство к краху.
Он заметил настороженный взгляд Зберовского, но истолковал его настороженность как вполне законную тревогу. Григорий же Иванович, путаясь в противоречиях, твердо сознавал одно: ему неприятно слышать от профессора именно те самые слова, что говорит Хозарцев.
— А момент требует действий! — продолжал Сапогов. — Идет война, которую необходимо завершить победой. А воевать — это вам не митинг. Короче говоря, что я вам расписываю, — сами знаете!
Чуть покраснев, Григорий Иванович потупился. Деликатно, удобно ли будет затеять с профессором спор? Однако и молчать кажется нечестным.
Не поднимая глаз, он тихо произнес:
— О войне я по-другому думаю. Она — тяжелый крест. Здесь у меня точка зрения вполне определенная!..
— В вас я не сомневаюсь, дружок… — сказал с благожелательностью Сапогов. Достал золотые часы, мельком взглянул на них, снова сунул в карман. — Так, значит, пойдем дальше, обсудим ваше письмецо. Оно меня порадовало очень! В Германии теперь гидролиз древесины стал немаловажной отраслью промышленности. Вы это слыхали, вероятно. Полученную из дерева глюкозу они сбраживают и перегоняют в спирт, в горючее для автомобилей, авиации. Для нас бы в нынешней разрухе, если наладить на заводах хоть что-нибудь подобное…
Между тем, Зберовский то облокотится о стол, то снимет локти. Несколько раз порывался перебить профессора.
А Сапогов предложил ему срочно взяться за устройство двух — на первый случай — маленьких гидролизных заводов возле Петрограда. Бензин из Баку привозить становится труднее с каждым днем. Теперешнее производство спирта сокращено и дальше сокращается из-за нехватки хлеба и картофеля. Однако надобность в горючем для моторов велика. Оно нужно для фронта, а в еще большей степени и внутри страны. Временное правительство («Только об этом никому — ни звука, это вам можно доверить: вы — фронтовой офицер»), — Временное правительство в недалеком будущем должно всерьез сосредоточить силы для борьбы с большевистскими Советами. Броневики, аэропланы… А специалистов по гидролизу в России немного.
— Лабораторию в университете вам дадим. Почетное дело. Начало блестящей карьеры для химика!
Будто превозмогая боль, Зберовский медленно поднялся на ноги. Это же черт знает что он слышит! От кого? Взять такую мирную вещь, как получение глюкозы из дерева, и ухитриться поставить ее в арсенал истребительных средств!
В первую минуту, точно растерявшись, он часто-часто заморгал, а потом воскликнул: