Судьба открытия, стр. 31
— Просят извинить, — объявил с почтительным поклоном важный, как генерал, лакей. — Великий князь приказал передать: он сожалеет, но отпала надобность в беседе. — Лакей положил руку на грудь, еще раз медленно поклонился: — Глубоко перед вами извиняются.
Сапогов пожал плечами, уехал из Павловска обратно в Петербург. По дороге поглядывал на часы. Сегодня ему предстоит еще большая деловая встреча с владельцами содовых заводов. С ними он намерен говорить о своей идее русского концерна «Сода — анилин».
…Дворцовый посыльный принес Лисицыну пакет с великокняжеской печатью. Разорвав его, на хрустящей глянцевой бумаге, под тисненным золотом двуглавым орлом, Лисицын прочел:
«Его Императорское Высочество великий князь Константин Константинович, рассмотрев ваше прошение, повелеть соизволил: оставить просьбу без последствий».
Понадобилось прочесть эти строчки раз десять, пока их смысл не был полностью осознан.
Он долго стоял посреди своего кабинета, потом скомкал бумагу, бросил ее в угол и тяжелыми шагами ушел в лабораторию.
Глава VII. Катастрофа
1
Вечером перестал действовать один вращающийся абажур. Прерывать опыт не хотелось; не выключая дуговых ламп, Лисицын начал исправлять повреждение. Темные очки мешали, он сдвинул их на лоб.
Скрипнула дверь. Кто-то знакомым голосом сказал:
— Здравствуй, Владимир. Ай-яй-яй, что у тебя здесь происходит!
Лисицын повернулся. Но он ничего не видел: после яркого света перед глазами плыли зеленые и красные круги.
— Разве не узнаешь?
— Глебов! — догадался наконец Лисицын. — Павел! Дорогой мой!
Только сейчас он разглядел старого друга. Подбежав, обнял его:
— Сколько лет!.. Сколько лет ты у меня не был!
— Я к тебе переночевать пришел. Ничего? Вчера приехал из-за границы. Из Швейцарии. Нелегально, предупреждаю.
— Милости прошу! Неделю, месяц, год живи!
Сперва могло сложиться впечатление, словно они оба мало изменились. Лисицын поглаживал бороду и, явно радуясь, смотрел на Глебова. А тут же на большом столе мигали ослепительные голубые вспышки ламп. Весь ряд приборов-фильтров то постепенно меркнет, то озаряется опять, точно изнутри, сиянием пронзительнейшей зелени. Волны цветных отблесков и теней непрерывно катятся по комнате.
— Что за феерия? Уму непостижимо! Все до сих пор разлагаешь известняк?
— Какой там известняк! Ты подожди, голубчик, Павел…
В двери между тем появился Егор Егорыч. Пришел с корзиной, с которой он всегда ходит за покупками. Многозначительно покашлял и сказал:
— Ваше благородие, дело у меня есть. Я недалече.
— Иди куда надо, само собой разумеется.
Егор Егорыч исчез.
Глебов с интересом глядел по сторонам. А Лисицын быстро обошел лабораторию, закрыл по пути какие-то краны, завинтил зажим на резиновой трубке, потом повернул на мраморном щите один из выключателей. Потухли все огни рабочего стола. В комнате резко потемнело. Лисицын пригласил:
— Пойдем в кабинет, там удобнее.
Когда они сели рядом на диване, он снова улыбался по-мальчишески счастливо. Увидев в руках Глебова коробку папирос, тотчас же достал откуда-то, поставил на валик дивана небольшую пепельницу.
— А ты по-прежнему в одиночестве живешь? — спросил Глебов.
— Вот — с Егор Егорычем, знаешь. По-прежнему.
Немного оба помолчали. Однако их беседа как бы шла уже — без слов. Во взгляде Глебова — ответная улыбка и что-то похожее на ласку, на снисходительную жалость, и грусть, и вместе с тем живое любопытство.
— Ну, что у тебя главное за это время? Выкладывай все по порядку, — проговорил он минуту спустя. Показал на дверь, ведущую в лабораторию: — Чем занят теперь, отчего такие эффекты?
Лисицын взял зачем-то папиросу из коробки (он не курил), повертел ее в пальцах, положил в коробку обратно. Начал, тщательно обдумывая фразы:
— Я так рад тебе, милый. Именно с тобой мне давно хотелось поделиться мыслями. Речь идет о вещах почти невероятных; между тем они уже достигнуты. С тех пор, как мы с тобой виделись последний раз, моя работа перешла в другую область…
— Ага… Значит, известняк — орешек крепкий?
— Ты брось иронию! Ты слушай!
Он стал рассказывать о фотосинтезе. Смотрел на Глебова сосредоточенно. Теперь он как бы прикоснулся к тайнам, доступным лишь ему. Будто бы перечислял их вслух. Называл, что в них самое важное. Изобразил, как дело будет обстоять, когда он кончит работу.
Промышленный синтез углеводов — это миллиарды пудов крахмала и сахара. Такие миллиарды в человеческих руках дадут реальный способ повернуть историю на путь всеобщего благополучия.
— Павел, разве нынешние бедствия людей не от нужды?
И Лисицын вышел, скоро возвратился, принес две стеклянные банки. Отсыпал себе в горсть немного порошка, сдавил его — крахмальная мука, как снег в мороз, заскрипела на ладони. А вторая банка была наполнена чистым кристаллическим сахарным песком.
— Ты на вкус попробуй, Павел! Вот, пожалуйста, отсюда.
Глебов взял щепотку белых кристалликов, положил на язык. Действительно, сахар как сахар!
— Знаешь, очень интересно, — сказал он. — Здорово! Ну, прямо поздравляю!
Возбужденный, с банками, прижатыми к груди, Лисицын опять направился в лабораторию. Глебов, встав, пошел за ним следом.
— Только ты представь, каких усилий это стоило, — продолжал Лисицын. — И вокруг меня какая-то неуловимая интрига завязалась. Даже тревожно временами.
— Что за интрига?
— Цепочка тянется и тянется. Тут — надо объяснить тебе — целая «Тысяча и одна ночь»…
Говоря о том, с каких пор он стал впервые ощущать тревогу, Лисицын принялся описывать визиты к нему разных дельцов, странным образом пронюхавших про его успехи в синтезе. Потом он рассказал, как к нему проникли воры и не украли ничего, как он ходил к полицейскому приставу, затем — о свидании с адвокатом Воздвиженским, о советах Воздвиженского, наконец — о своей попытке получить поддержку у Константина Константиновича.
Он открыл ящик одного из столов, вынул, развернул смятую бумагу с позолоченным двуглавым орлом:
— Гляди, что ответил великий князь.
Глебов прочел: «Оставить без последствий». Воскликнул:
— Чего же было ждать от этого Романова! К кому ты сунулся?…
Лисицын перебил его:
— Постой! Уж если начистоту все выложить, есть еще одна подробность. Как будто незначительное обстоятельство, а действует на нервы. Но, думается мне, оно связано со всей цепочкой…
И он заговорил о Микульском либо о ком-то, до отвращения похожем на Микульского. То встретится со светлой бородой, то — черный, как смола, то выглядит мелким коммерсантом, то — этакий прыткий чиновник в вицмундире… А пытаешься его настигнуть — ускользает.
Они сидели в лаборатории на высоких круглых табуретах. Из-за двери доносился стук тарелок, позвякиванье ножей. Егор Егорыч уже вернулся с покупками из магазина и накрывал стол для ужина.
Показав дымящейся папиросой в сторону двери, Глебов вполголоса спросил:
— Ему ты веришь? Не продаст?
— Нет, нет! — отверг это Лисицын. — Абсолютно верю.
— А говорить с ним можно обо всем?
— Я обо всем говорю. Люблю старика.
— Егор Егорыч! — громко позвал тогда Глебов.
Старик прибежал с полотенцем, перекинутым у локтя.
Глебов придвинул от стены легкую скамеечку:
— Присядьте с нами. — И сказал ему: — Вы немолодой человек, бывалый. И вы и я — мы оба Владимиру Михайловичу не враги. Его работу надобно беречь как зеницу ока. А обстановка будто неприятная сложилась. Мне хочется услышать ваше мнение. Как считаете: есть ли какая-то слежка за вашей квартирой? Кто именно следит? Вы замечали что-нибудь подобное?
Егор Егорыч, страдальчески наморщившись, пробормотал:
— Да кто их разберет… Случается по-всякому… — Потом подумал и немного погодя словно встрепенулся: — Вот доложить осмелюсь. Теперь, сию минуту, я иду с корзиной. А, стало быть, у самого подъезда — двое. Прогуливаются туда-сюда.