Судьба открытия, стр. 110
Он поднялся на ступеньку к преподавательскому столу, кланялся смущенно и растроганно, а студенты, улыбаясь сотнями приветливых улыбок, здоровались с ним, продолжали аплодировать.
Зберовский чувствовал, что на глаза его набегают слезы. Ему казалось, он не заслужил столь теплой встречи. Глядя на молодые лица, знакомые и незнакомые, он ощущал, как ему дорога студенческая молодежь, какие прочные нити связывают его с каждым, находящимся в аудитории. В этот торжественный момент он должен и заговорить о чем-то необычном.
Лекция, которую Григорий Иванович заранее, с особой тщательностью подготовил, сейчас в единый миг была им забракована. Вместо вводной части специального разделка химии он решил теперь развернуть все лучшее, самое высокое, чему он посвятил всю собственную жизнь. И сказать об этом ему хочется не в личном плане, а в философском, историческом ракурсе.
Аплодисменты стихли. Овладев собой, с полминуты подумав, Григорий Иванович начал:
— Я не философ. Я только химик. Но в сегодняшний праздничный для меня день я прошу позволить мне поговорить о большой борьбе идей. Большая борьба идет на огромной арене…
Среди студентов, не успевших пробраться в глубь аудитории, стояла, прислонясь к дверному косяку, Лидия Романовна Черкашина. Все смотрели на Григория Ивановича, а Лидия Романовна смотрела особенно пристально; взгляд ее был непроницаемо сложен, радостен и напряжен.
— …столетней с лишком давности учение английского священника Мальтуса, — уже окрепшим голосом, опираясь о стол, говорил Григорий Иванович. — Теория, о которой Маркс и Энгельс писали, что она «гнусная, низкая теория», что она с правдой ничего общего не имеет. Теория, которую подняли сейчас на щит поборники капитализма и фашисты. Так давайте разберемся: в чем суть мальтузианства?
Зберовский вышел из-за стола. Следя за лицами студентов, он принялся бросать вопросы. И сам же, сопровождая свою речь скупыми жестами, отвечал себе. Чему пытаются учить мальтузианцы? А вот чему: будто население Земли слишком велико и угрожающе быстро растет; якобы Земля не может дать столько пищи, сколько надо человечеству. Какие выводы мальтузианцы делают из собственной теории? Их выводы известны каждому из нас: спасение они видят в болезнях и войне — во всем, что может сократить численность человеческого рода. Идея Мальтуса абсурдна. Проповедовать ее выгодно лишь тем, кто желает оправдать новую войну, кто хочет скрыть настоящие причины голода и бедствий в эксплуатируемом мире. Мы знаем: лживость этой бредовой идейки давно доказана и очевидна.
— Но что побудило меня, — продолжал Зберовский, — начать наш первый разговор в нынешнем году именно с мальтузианства?… Я хочу поговорить о вере и неверии в творческие силы человека. Я хочу лишний раз напомнить о гуманизме истинной науки. Мальтузианство становится особенно нелепым, если на него взглянуть с позиций тех возможностей, которые открывает человеку органическая химия…
Лидию Романовну кто-то дернул за рукав. Протиснувшись между стоящими у входа студентами, в дверь всунулась старшая лаборантка Люба. Она в халате. Запыхалась, жарко шепчет:
— Лидия Романовна, в лабораторию скорей идите.
— Что случилось?
— Идите срочно! Петр Васильевич велел.
Лидия Романовна еще послушала Зберовского минуту-две, а потом вышла в коридор. Стараясь так ступать, чтобы не стучали каблуки, она заторопилась к лестнице. Вдогонку ей несся голос Григория Ивановича:
— Они проповедуют смерть, а мы утверждаем жизнь! Открытия сегодняшней науки — корни завтрашнего изобилия!
Когда Лидия Романовна вошла в лабораторию, все сотрудники группы Шаповалова стояли вокруг одного из столов. Было до странного тихо. И она остановилась здесь же; сперва ее словно никто не заметил, но Люба сказала Шаповалову:
— Петр Васильевич, вот она наконец.
Шаповалов поднял голову от небольшой фарфоровой чашечки, которую он держал перед собой обеими руками. Ничего не говоря, протянул эту чашечку Лидии Романовне.
Она схватила чашечку и уже с волнением вглядывалась во влажную массу на ее дне. Масса была белая, пятнистая, тут и там отливала красновато-бурой ржавчиной. Значит, дерзкий опыт, продолжавшийся пять дней, все-таки закончился удачей. Представить даже трудно: первый синтетический крахмал! Пусть реакция, что обеспечила синтез энергией, пока еще несовершенна — по аналогии с бактериями, производилось окисление закиси железа; пусть крахмал еще нечист, а способ чудовищно громоздок…
Да неужели удалось?!
Лидия Романовна порывисто вздохнула. Вся группа смотрит на эти несколько граммов крахмала. В дверях соседнего зала стоит, вытянув шею, Коваль.
А Шаповалов опять взял чашечку.
Он держит ее обеими руками, щурится; мысли его бегут по гигантскому кругу. На спасательной станции жил, упорно трудился штейгер Поярков… И еще Шаповалову вспоминается ночь, бывшая не так-то уж давно, лаборатория угольного треста в Донбассе, слепящее сияние тысячесвечных ламп. В трубке изумрудной зеленью отблескивали загадочные зерна… Их было двое тогда: он и Зберовский. Той ночью шел последний опыт Лисицына. Конец старой цепи, начало новой цепи. И вот — крахмал, который он получил теперь по-своему.
— Ну ладно, товарищи, — как бы очнувшись, сказал Шаповалов. — Не будем времени терять. Давайте продолжим работу!
Глава VI. Переход через Альпы
1
Все время — подчас незаметно для нашего глаза — взаимосвязь явлений в окружающем нас мире изменяется. И в отношениях между Григорием Ивановичем и Шаповаловым тоже постепенно возникали перемены. Каждый месяц вносил в их отношения новые оттенки. Это делалось как-то само собой и им обоим казалось естественным.
Вернувшись к работе после болезни, Григорий Иванович уже не чувствовал себя хозяином лаборатории в той полной мере, как было прежде. Чтобы развить результаты успешного опыта, большая часть лаборатории теперь занята синтезом углеводов, и все, что касается опытов по синтезу, с властной твердостью взял в свои руки Шаповалов.
Григорий Иванович словно вдруг увидел его с неизвестной раньше стороны. Шаповалов оказался упорным человеком, умеющим подчинить своей воле и сплотить вокруг общей задачи людей различного характера. Суждения его порой бывали резкими, безапелляционными, не всегда основывались на глубоком знания предмета. Однако он обладал великолепной интуицией, благодаря которой, как правило, удачно схватывал в запутанном клубке именно нужную сейчас, единственную нить. И, в конце концов, не кто-нибудь другой, а он сделал крупный и реальный шаг к решению проблемы синтеза крахмала.
Приглядываясь к Шаповалову, Григорий Иванович радовался рождению нового ученого, иногда изумлялся ему, всей душой был к нему расположен. Но вместе с тем в их отношениях появились и неуловимые досадные мелочи, чуть-чуть коробившие Григория Ивановича.
Нельзя сказать, чтобы Шаповалов обходил его либо не считался с ним. Наоборот, Шаповалов всячески подчеркивал, что успех в синтезе крахмала стал возможным лишь после многолетних теоретических работ лаборатории Зберовского. Он два-три раза в день докладывал Григорию Ивановичу о текущих опытах, говорил о своих планах, спрашивал совета. Григорий Иванович писал формулы, советовал с горячностью, а в то же время ясно ощущал, что Шаповалов думает, будто он и сам достаточно силен в вопросах химии, будто речь идет не о действительном совете, но только о процедуре вежливости.
Здоровье Григория Ивановича еще не совсем восстановилось; ему позволили начать работать, но после этого еще долго было заметно, что он не так подвижен, как раньше. Сотрудники — и Шаповалов в том числе — всячески оберегали его.
Однажды вечером, когда Григорий Иванович отправился домой, Шаповалов вышел его проводить. Стояла мягкая зимняя погода. Падал снежок. Они медленно пересекали парк, а перед ними в сумраке маячили фигуры двух студентов. Зберовский с Шаповаловым шли молча, студенты впереди громко разговаривали. Один из них размышлял вслух, слегка заикаясь: