Судьба открытия, стр. 109

Пока они писали формулы, из-за угла к бульвару выехала легковая машина. Автомобиль замедлил ход и остановился чуть поодаль — возле дома, в котором квартира Зберовского. Из автомобиля вышел рослый старик в пальто на беличьем меху. Он сделал шаг к подъезду дома, но его из машины окликнул шофер; шофер кивнул в сторону бульвара. Повернувшись, старик пошел в указанном шофером направлении — туда, где Зберовский с Шаповаловым.

Он идет под тополями. Походка у него молодцеватая. Пальто распахнуто. Из-под шляпы проглядывает безупречная седина, что придает всему его лицу выражение мудрости.

— Григорий Иванович, дражайший! — воскликнул он проникновенно, протягивая руки. — Как я рад вас видеть в добром здравии!..

Опешив, Шаповалов смотрит на ректора университета.

Ректор между тем, подойдя вплотную, уже ласковым движением поправляет обвязывающий шею Зберовского платок. Речь его сладка, немного сбивчива, журчит. И Шаповалов изумляется тому, что он слышит теперь. Ректор говорит Григорию Ивановичу:

— Видите, дражайший, перед болезнью вашей впечатление могло сложиться, якобы с моего тациту консэнзу — я сказать хочу, с молчаливого согласия… Да не было же никакого тациту консэнзу, смею вас заверить. Злоупотребляли моим именем, допустим… Но чепуха какая! Реникса — помните, у Чехова? Главное сейчас — здоровье ваше. Поскорей бы вы вернулись навести порядок. Труды ваши вас ждут. Университет соскучился о вас!..

Губы Зберовского вздрагивают. Он отвернулся. Потупившись, разглядывает формулы на снегу. А от дома к бульвару, едва накинув пальтишко на плечи, бежит встревоженная Зоя Степановна.

Через час Шаповалову стало известно, что из Москвы — специально по делу профессора Зберовского — приехала комиссия, состоящая из крупных деятелей науки и представителя одного из комитетов при Совете Народных Комиссаров. По основе дела комиссия уже имела сложившееся мнение: вопрос предварительно изучили в Москве.

На следующий день, когда Шаповалов был вызван комиссией в кабинет ректора, среди других, сидевших там, он увидел секретаря обкома. Кося глазами и посмеиваясь, секретарь подал ему руку:

— Помнишь, я обещал провентилировать вопрос? Вот вентилируем. Сработали общим фронтом оба ваши заявления… Разобрались наконец, кто прав, кто виноват. Дьявол вас возьми!

Много радости сейчас было на душе у Шаповалова. Но от брошенного походя «кто прав, кто виноват» (будто речь идет о равноправных сторонах в мелком споре) Шаповалов глядел без улыбки, почти с укоризной.

Чувствуя опасность положения, ректор попытался так представить всю эту историю, будто работы по углеводам приостановлены лишь из-за внезапной болезни Зберовского. Якобы лаборатория Зберовского занята другими темами только временно, пока Григорий Иванович болен, ибо без него сотрудники не сумели бы вести основные опыты. Председатель комиссии тотчас уличил ректора во лжи.

Самого Зберовского было решено не привлекать ни к каким разговорам, связанным с задачами комиссии, и, по возможности, даже скрыть от него факт ее приезда: об этом по телефону позвонила предупрежденная Шаповаловым Зоя Степановна — попросила председателя не давать Григорию Ивановичу повода для лишнего волнения.

На комиссию пришел врач, который лечит Зберовского. Отвечая председателю, он сказал, что если дело требует, то Григорий Иванович с предосторожностями, со всякими ограничениями может быть возвращен к работе через месяц-полтора. Секретарь обкома, до сих пор не вызывавший у Шаповалова особенной к себе приязни, казавшийся человеком, не склонным принять близко к сердцу трагическую сторону происшедшего, теперь вдруг выступил в новом для Шаповалова качестве. Секретарь обкома начал передразнивать врача: «Если дело требует! С предосторожностями!» — и резко спросил, а как же надо поступить в идеальном случае, исходя только из интересов выздоравливающего. Врач ответил, что в идеальном случае Зберовскому лучше бы все лето провести в санатории, а с осени он сможет нормально работать. И секретарь настоял, чтобы именно так — черным по белому — это было записано в решениях комиссии.

Три дня спустя Лидия Романовна, Свиягин, Шаповалов, готовясь к опытам, уже приступили к сборке лабораторных аппаратов. Лаборатория, полгода штамповавшая деревянные предметы из опилок, опять стала прежней лабораторией Зберовского. Комиссия уехала. Однако и после отъезда комиссии еще долго продолжали сказываться результаты ее рекомендаций и решений. Из Москвы был прислан новый ректор университета. В университете и за его пределами постепенно расчищалась та дурная атмосфера, что способствовала возникновению «дела профессора Зберовского» и могла бы породить еще другие, подобные этому «дела». Но только в кабинет Крестовникова волна вызванных комиссией событий даже краем не проникла.

Кафедрой Зберовского сейчас временно заведует доцент Свиягин. Он же ведет в лаборатории старую тему Григория Ивановича — превращение клетчатки в сахарозу, мальтозу и крахмал. Этой темой занята половина лаборатории. В группе Свиягина над превращением клетчатки работают Коваль и большинство недавних единомышленников Маркова. Они притихли, исполнительны, стараются перещеголять друг друга инициативой и держатся так, словно за ними не числится ничего предосудительного.

Шаповалов, в тесном контакте с Лидией Романовной. руководит второй половиной лаборатории. Группа Шаповалова занята опытами по его собственной теме: от изучения почвенных бактерий они стремятся перейти к созданию способа синтеза углеводов — промышленного синтеза, не требующего световой энергии, основанного на использовании вспомогательных химических реакций. Лидия Романовна взяла в свою группу и лаборантку Любу, которую разыскали в городе и пригласили вернуться на прежнюю службу.

А работать с Шаповаловым стало нелегко. Никогда еще он не испытывал такого прилива сил, такого страстного желания воплотить идею синтеза в осязаемый процесс и далее — в один из значительных источников народного богатства. Голос Шаповалова стал властным. Сам не прощающий себе потерянной минуты, теперь он начал так же относиться к людям в своей группе. Лидия Романовна его всячески поддерживала. Люди творили почти чудеса, а он хотел еще большего. Тема шла параллельными ручьями, и он не выпускал из поля зрения каждый ручеек, напором всей своей души пытался убыстрить течение, как только мог выравнивал извилистые русла.

Но месяцы тоже помчались стремительно. За окнами опять зеленая листва. В гуще парка зацвела и отцвела черемуха.

Изредка к Шаповалову в лабораторию заглядывал новый секретарь университетской парторганизации — перешедший сейчас полностью на партийную работу доцент-географ. Будучи вообще неразговорчивым, он, как правило, усаживался в стороне, молча курил трубку.

Гудели катушки электрических устройств. Люди стояли у столов. Суетливости не было заметно, однако все, что делалось здесь, делалось очень четко и умело. Шаповалов время от времени обходил весь фронт лабораторных установок, по-рысьи всматривался в циферблаты и шкалы приборов. А о Маркове уже не вспоминал никто: Марков (еще с «тациту консэнзу» старого ректора) поспешно уволился, исчез куда-то из города.

У видавшего виды на своем веку географа, ученого, большевика с шестнадцатого года, мысли шли, привычно складываясь в обобщения. Сидя в уголку лаборатории, дымя трубкой, он иногда думал: любое дело, устремленное на благо человечества, у нас подчинено закону устойчивого равновесия. Нарушить равновесие чья-либо недобрая рука еще порой может. Но, согласно природе нашего общества, это равновесие рано или поздно будет восстановлено, и откачнувшийся груз, возвращаясь на свой путь, ударит по руке, помешавшей движению вперед.

6

Первая лекция Григория Ивановича состоялась в солнечный сентябрьский день. В аудитории было полно: сюда пришли студенты разных курсов, стояли в проходах, сидели на подоконниках, теснились у стен. Едва Григорий Иванович появился на пороге, аудитория встретила его таким шумом и аплодисментами, что он растерялся.