Судьба открытия, стр. 104

— Мы еще им обломаем зубы, ничего, — заговорила она. — Гады, негодяи! Встретить бы их в поле в гражданскую войну!..

Шаповалов тоже подошел к Григорию Ивановичу. Они молча постояли втроем.

Григорий Иванович вздохнул:

— С ума все посходили…

— Правда, рехнулись, — согласился Шаповалов. — Як кажуть по-украински — сказылись. — И вдруг он, глядя себе под ноги, добавил: — Только вот чего не надо забывать. Драка, видно, предстоит. Но, как бы то ни было, в конечном счете на нашей стороне и партия, и весь советский строй.

Глава V. Закон равновесия

1

Местная газета под рубрикой «По следам наших выступлений» напечатала отчет о собрании. В отчете говорилось: факты, вскрытые фельетоном X.Колумба «Путешествие в Лапуту», полностью подтверждены; сотрудники университета разоблачили антисоветскую сущность работ и идей профессора Зберовского.

К Григорию Ивановичу пришел начальник отдела кадров. Сказал, что он уполномочен побеседовать. Ему надо выяснить кое-какие анкетные обстоятельства.

— Чьи обстоятельства? — спросил Григорий Иванович.

— Ваши, товарищ Зберовский.

Лицо этого начальника отдела непроницаемо улыбалось. Порой же в нем сквозило выражение охотника, почуявшего вредную тварюгу. Дескать, знаю, ты хитер, но меня не проведешь.

Он развязал папку, которую принес, и держал ее у себя на коленях полуоткрытой, чтобы Зберовскому не были видны бумаги в ней.

— Так… Офицером были при царе… Пытаясь опровергнуть акт ревизии, ссылались на врагов народа… А когда вы потеряли связь с белоэмигрантом Сапоговым?

— В моей анкете я ясно написал. В семнадцатом году. Когда Сапогов еще не был в эмиграции.

— А на чьей вдове вы женаты?

— На вдове адвоката Озерицкого, — с раздражением ответил Григорий Иванович.

— Он не тот ли Озерицкий, что владел в Москве крупной адвокатской фирмой?

— Какая там фирма! Контора была адвокатская…

— Ага! Вот, а в биографии у вас этого не сказано! — И начальник отдела кадров, заторопившись, застрочил карандашом.

В другое время подобный разговор привел бы Григория Ивановича в самое скверное расположение духа. Но сейчас лишняя неприятность, кажется, уже ничего не могла прибавить к общему итогу. Если человеку нужно, то пусть спрашивает. Черт с ним!

Скорей всего из чувства внутренней самозащиты, Григорий Иванович с некоторых пор стал отталкивать от себя все мысли о дурных событиях последних месяцев. Конечно, просто зачеркнуть эти мысли невозможно. От них веет холодком тревоги. Однако он не вглядывается в каждую из них, не взвешивает каждую из них, а всем им, в сумме взятым, противопоставляет веру в здравый смысл и человеческую совесть.

В поведении Зберовского теперь было нечто от поведения страуса. Сам того не замечая, он прятал голову. Он не делал выводов о том, что ему следует искать корни зла, активно бороться, отвечать на ходы противника контрходами. Да и далеко не всякий контрход он счел бы для себя приличным, не пачкающим рук. Вместо этого он внушал себе, что клевета не устоит и рассыплется перед логикой вещей, а капитану в бурю якобы нельзя глазеть по сторонам, но надо с мужеством вести корабль по заданному курсу.

Рассыплется ли клевета сама собой?

И чем ему тревожнее было, тем он яростнее уходил в работу. За работой все плохое забывается. И его работа в нынешние штормовые дни должна идти особенно безукоризненно. Как раз время напряженное: на кафедре — результаты года, весенние зачеты, в лаборатории же, помимо прежних опытов, начались сложнейшие искания по теме Шаповалова.

А коллектив лаборатории раскололся на два враждующих лагеря. Часть людей — правда, меньшая, среди которой был Коваль, — публично осудив тематику лаборатории, сейчас только делает вид, будто продолжает работать. Все остальные бойкотируют их. Даже Григорий Иванович, когда ему нужно объясниться с кем-либо из группы Коваля, предпочитает разговаривать через третье лицо, чаще — через младшего лаборанта, посылаемого как парламентера.

Но, несмотря на такую атмосферу и на бездействие враждебной группы, здоровая часть коллектива в короткий срок успела сделать многое. Уже готовы аппараты, уже выращены бесчисленные миллиарды почвенных бактерий, каждого вида в отдельности. Если из бактерий еще не выделены чистые ферменты, то уже концентрат какой-то получен. Любопытны свойства его: в его присутствии замечено образование веществ, родственных углеводам. Правда, пока лишь в едва измеримых количествах — и тут нелегко нащупать даже самый малый шаг вперед, и техника эксперимента пока еще очень громоздка.

Окна открыты. За окнами зеленые кроны деревьев. Врывается ветер — воздух прохладный, душистый, пахнет цветущей черемухой.

Облокотясь о спинку стула, Григорий Иванович пристально следит за опытом.

Аппарат, похожий на водотрубный котел, как бы увенчан зеркальным гальванометром. Вместо циферблата и обычной стрелки, от крохотного зеркальца прибора отражается тоненький луч света. В процессе опыта зеркальце чуть вздрагивает; в противоположном конце зала натянута длинная белая лента с делениями, и именно там яркий зайчик прыгает по ленте, показывая цифры.

Возле ленты старшая лаборантка Люба вслух отсчитывает и записывает номера делений, на которые зайчик вспорхнул. А здесь, у аппарата, Шаповалов не сводит глаз с самопишущих термометров и газовых индикаторов. Вглядываясь в их кривые, он время от времени осторожно притрагивается к одной из регулирующих рукояток. За соседним же столом Лидия Романовна с помощницей делает анализы.

— Что, Лида, у вас? — спросил ее Григорий Иванович.

— Знаете, формальдегид, определенно.

Григорий Иванович оживился:

— В первой пробе?… Хорошо. Вот не ожидал!

И он вскоре ушел к себе в кабинет, чтобы подумать о плане опытов на завтра. Размашистым почерком набросал десяток формул. Потом его мысли незаметно переключились на другое.

Надо позвать Коваля, пристыдить. Сказать напрямик: «Никита Миронович, вы споткнулись, теперь вас мучит совесть. Голубчик, я не таю на вас зла. Но строго требую: потрудитесь сами исправить вашу беду…»

Зажмурившись, Григорий Иванович вздохнул. За окнами чирикают птицы. Слышно, как волной зашелестели ветви в парке, и снова запахло черемухой. Через прищуренные веки видно: трепещет на ветру молодая, весенняя листва; а небо — ясная лазурь, без единого облачка.

Вдруг мысль о Ковале и все тревоги нынешнего дня словно сгинули.

Какой-то праздник. Гриша Зберовский, гимназист шестого класса, идет с отцом по берегу Оки. Цветущая черемуха белеет на опушке леса. Громко раздается птичий щебет. Они остановились у обрыва. Отец, Иван Илларионович, задумчиво взял в губы травинку, будто папиросу, смотрит на речной простор. Он очень болен. Гриша это знает, и тяжко ему это сознавать, и хочется еще надеяться на что-то. Отец же, глядя в сторону реки, грустно говорит: «Одно запомни. Что бы ни случилось — главное, совестью не поступайся ради выгод. А жизнь у тебя тоже вряд ли будет легкая…» И, как сейчас, Зберовский видит порыжевший сюртучок отца с неумело заштопанными рукавами и книгу, сжатую в его тонких нервных пальцах. С книгой этой отец не расставался весь последний месяц. Книга эта была «Трактат о высшей алгебре». Переплет ее был кожаный, но покрытый трещинами, ветхий…

— Приветствую, Григорий Иванович!

Зберовский очнулся от своего раздумья. В дверях стоит декан факультета.

Прикрыв за собой двери, декан сказал, что им надо бы с глазу на глаз побеседовать. Конфиденциально. Он и пришел для этого.

После недолгой паузы, сев перед Зберовским, декан начал: он — по щекотливому, так сказать, поручению ректора. Руководство ценит заслуги Григория Ивановича. Всегда воздает ему должное. Стремится уберечь от излишних неприятностей. И если Григорий Иванович напишет заявление, в котором попросит освободить его от работы по собственному желанию, просьба будет тотчас же удовлетворена.