Кукла (сборник), стр. 52
– Попить ничего нету? – удовлетворенно спросил Сенька.
– А? – не расслышал Кольша, все еще не понимая, как это произошло…
4
С того дня как Сенька Хибот изломал последнюю Кольшину мечту, Кольша и сам как бы изломался: попритих, засел дома, принялся вязать носки-варежки на продажу. Катерина за свою жизнь так надоярилась, что ее пальцы уже и не держали вязальных спиц…
За это время много воды утекло в Егозке, немалые перемены произошли и на ее берегах. Во-первых, в Верхних Кутырках переменилась власть: была твердая, с матерком – пришла помягче, с ветерком. Как ветром выдуло амбары и склады, сено тоже куда-то унесло со скотного двора, из-за чего пришлось порезать скотину и распродать на обаполском базаре. Не устояли и сами коровники: сперва ночью, а потом и в открытую посдирали с них шифер, сбросили латвины, поснимали с петель ворота. Колхозную контору тоже изрядно пощипали: не стало телевизора, радиолы, унесли председательский ковер, на который в прежние времена не дай Мать Божья было попасть. Приглянулись кому-то и кабинетные стулья, из коих остался один – только для самого председателя акционерного товарищества Ивана Сазонтовича Засевайло…
Нынешней зимой из дюжины посадских труб сколько-то еще дымилось, какая погуще, какая пожиже, остальные вовсе обездымели, так и торчали, обсыпанные снежком: молодые разъехались искать свою долю, ну а старые – известно куда…
Кольшина труба ноне тоже едва не пригасла: кончилось топливо. Раньше ведь как: еще август, а уже везут из Обапола орешек или брикет для стариков по заведенному списку. А нынче – дудки… Новые власти куда-то задевали список, а в Обаполе, сказывают, топливо разворовали чуть ли не с вагонных колес. Резвые мужики, видя такое, принялись сечь ветлу на Егозке, оголять реку, редить лесополосы. Ну а Кольша, как же это он – топором да по живому дереву?.. Да никак! Не смог себя пересилить, все ждал: может, список найдут…
Тщетно берегли прошлый запасец дров, тот без угля быстро уполыхал. Пошла в распыл всякая окрестная хмызь, чернобыл с незапаханных межей, с опустелых подворий. Катерина почти ползимы вьючилась вязанками. А когда навалило снегу, так что в поле не ступить, Кольша разобрал плетень вокруг нижнего огорода. С ним и дотянули до Сороков, до первых проталин. Но до настоящего тепла еще ого сколь печку топить!
Подумывали было горничную лавку спалить, паче теперь гостей ждать неоткуда, да негаданно выручила оказия.
По вечерним сумеркам мимо Кольшиной избы, трандыча и лязгая, волокся трактор. Дальний родственник – Посвистнев – вез со станции только что поступившие дрова: полные сани пиленых двухметровок! Кольша выскочил в чем был, замахал руками.
Посвистнев притормозил, открыл дверцу:
– Чего тебе?
– Слушай, Северьяныч, одолжи полешко!
– За каким делом? – не понял тот. – На черенок аль на топорище?
– Печь протопить! Сделай милость!
Неохота было Посвистневу вылезать из трактора, снаружи косо мело, секло по кабине, да и не с руки мешкать: хотел по свету добраться до своих Кутырок; однако он молча спрыгнул на землю, заступил на санный полок, выпихнул из-под цепной связки самый верхний обледенелый кругляш.
Кольша почесал осыпанный замятью затылок: мало спросил… Дак оно как: просишь два пуда, а дают один. Брать-то выгоднее, чем давать.
– Дай еще, а? – пересилил себя Кольша. – Чтоб на всю неделю потянуть. А я потом отквитаюсь.
– Не из чего давать, – как бы огрызнулся Посвистнев. – Ты теперь и на таганке сваришь, а мне еще и в хлеву топить: телята пошли…
– Ну да еще чурку – не убыток: вроде как по дороге обронил… – Озябший, в одной рубахе, Кольша мялся возле саней. – А я через неделю отдам… Тоже на станцию съезжу.
– Через неделю речка мосты зальет…
Насупленно поизучав концы дровин на возу, Посвистнев обеими руками натужно вытолкнул растопыренную корьем, забитую снегом толстую березовую кряжину. Та грохнулась о льдистую твердь с глухим утробным гулом, и Посвистнев торчком сапога отбросил ее с дороги. Охлопав ладони, он забрался в подрагивающую кабину.
– Вот как уважил! – закивал-закланялся босоголовый Кольша. – А то хочешь, у меня одна вещичка есть? Добро за добро!
Кольша, обрадованный, что вспомнил, кинулся к сеням, но Посвистнев остановил его недовольно:
– Что за вещица-то? А то мне некогда…
– Дак сейчас покажу. Кугикалки!
– Ладно, балабол! На кой они мне?
– Ну как же! Скоро праздники, с гор потоки… От неча зимой сделал. На двенадцать голосов! Воздуху совсем мало берут, а зато звучность – чистые лады. Иной раз гукну раз-другой – у Катерины глаза так затеплеют. Чую, будь ноги поздоровей, сию минуту б кругом пошла, как бывало в девках. Ты-то не помнишь, а я и доси не забыл.
– Да мне-то они зачем?!
– Когда ни то – кугикнешь. Не все ж работа да работа. А нет – детишкам отдашь…
– Мои детишки вместе со мной в четыре встают, некогда им дудеть… А то вроде твоего – все и прокугикаем…
– Ну тогда хоть так зайди, по-родственному. Чаю испей.
– Он у тебя холодный.
– Дак это я быстренько…
5
На другое утро, тихое и светлое, сам в добром настроении от вчерашней удачи, Кольша втащил обе дровины во двор, вынес две табуретки, перевернул их вверх ножками и, возложив на эти козелки малую двухметровку, кликнул Катерину, чтобы шла пособлять пилу дергать. Оно хоть и невелик кругляш, но поперечной пилой с крупными зубьями одному шмыгать неловко: пила начнет кобениться, мотать порожней ручкой, извивами полотна клинить распил.
– Катерина-а! Где ты там? Выходи гостинец делить: две чурочки – направо, две – налево.
Катерина вышла на крыльцо, обтирая о ватник мокрые руки, ступила к козелкам, заняла позицию.
– Начали! – скомандовал Кольша.
Пила весело звенькнула, но тут же изогнулась и ерзнула в сторону по сочной сосновой коре, оставляя косы задиры…
«А хоть и вдвоем, – думалось Кольше, – когда баба неумеха, тоже не разгонишься…»
– Да не дави ты на пилу! – направлял Катерину Кольша.
Туда-сюда, туда-сюда, вжик-скоргык, скоргык-вжик – вот тебе и поперхнулось дело.
– Не висни, не висни на пиле! Не препятствуй!
– А я и не препятствую, – отпиралась Катерина, часто взмаргивая.
– А что – я, что ли?
– Ну и не я.
– Ты пили, как дышишь. К себе – вдох, от себя – выдох.
– Я так не успеваю. Поди, пила такая никудышная.
– Пила-то кудышная… Да вот… вишь… сама заморилась… и меня… замаяла… Ладно, давай передохнём.
Стоят друг против друга, оба запыхались, округло зевали ртами. Кольша покосился на Катеринины руки: на пальцевых суставах безобразные шушляки, в кулак не согнуть. Не то что пилить – картошину очистить целая морока. А так глядеть – баба еще хоть куда: кровь с молоком!
Тем временем вызревало погожее утро – не то что вчера, с его низким, нахмуренным небом, готовым в любой миг просыпаться жесткой крупой. Солнца еще не было, оно по-прежнему оставалось под туманным миткалем, но свету уже – полным-полно. И свечение это сочилось с приветной теплинкой, отчего все вокруг было обласкано нежной молочной топленостью: и травяные проталины в затишках, и всякая заборная тесина, и острецы сосулек по карнизам, уже набрякшие, словно коровьи соски, накопленные талицей, готовой вот-вот побежать дробной чередой капели.
Покрутили головами, порадовались благодати и принялись за березу. Та, непутевая, сразу и воспротивилась, захрипела под зубьями закучерявленной берестой. Кольша сходил за топором, пообсек вспухшее корье, остучал обушком ледышки.
И опять: вжик-скоргык, вжик-скоргык…
– Давай… не дури… матушка… – уговаривал Кольша колодину. – Пошла… пошла, любезная…
Наконец-то почувствовалась настоящая древесная твердь, струйкой выплеснулись белейшие опилки: Катерине – на резиновые сапоги, Кольше – на адидасовые подштанники. Запашисто повеяло деготьком.
Однако березовая плоть через сколько-то протяжек пилы внезапно закончилась, полотно пусто провалилось вовнутрь и тотчас заплевалось затхлой трухой пополам с ледяной кашей.