Голливудские триллеры. Детективная трилогия, стр. 156

– Так… – слегка запнувшись, ответил я.

– Пойдем, сам посмотришь. – Генри повернулся лицом к оркестровой яме.

– Погоди, сейчас включу фонарь.

– Опять ты со своим фонарем! Может, хватит уже – одно и то же? – сказал Генри и уверенно шагнул в яму.

Я шагнул следом за ним. Зато Фриц стоял, как на параде.

– Ну и? – спросил я. – Ты чего-то ждешь?

Он сделал шаг.

Глава 39

– Вон, сам посмотри! – Генри носом указал на вереницу зеркал. – Что я говорил?

Я двинулся вдоль зеркального ряда, проверяя каждое из них – сперва лучом фонарика, а потом пальцами.

– Ну, что? – прорычал Фриц.

– Здесь были имена, а теперь нет имен. Там были фотографии – теперь нет фотографий.

– Я же говорил, – сказал Генри.

– Интересно, почему бывают глухонемые, но не бывает… слепонемых? – спросил Фриц. – Почему все время нужно балаболить?

– Надо же чем-то заполнять время. Что, давай перечислим всех по списку?

Я начал называть имена по памяти.

– Забыл Кармен Карлотту, – поправил меня Генри.

– О’ кей. Карлотта.

Фриц поднял взгляд.

– Главное, не забудь того, кто украл фотографии из кинобудки…

– А потом стер каракули на зеркалах.

– Почему-то такое ощущение, что всех этих дам не было на свете вообще, – сказал Генри.

Он еще раз прошелся вдоль череды зеркал, склоняясь к каждому и ощупывая его слепыми пальцами.

– Ничего… И здесь ничего… А ведь помада была сильно засохшая от времени. Представляю, сколько пришлось возиться с каждой надписью. Кто же такой старательный?

– Генриетта, Мейбл, Глория, Лидия, Алиса…

– И каждая спускалась сюда и стирала свою надпись?

– Не совсем. Мы уже выяснили, что все эти женщины приходили и уходили, рождались и умирали – и каждый раз оставляли имена, вроде мемориальной таблички.

– То есть?

– Все эти надписи появились в разное время – начиная примерно с двадцатых годов. Каждая из этих женщин или, как ты говоришь, дам спускалась сюда на собственную погребальную церемонию, устраивала себе своеобразные похороны. В первый раз, в первом зеркале, она видела одно лицо, а в следующем – было уже другое…

– Сочиняешь на ходу?

– Боюсь, что перед нами не что иное, как большой парад похорон, рождений и погребений, сделанный с помощью одной пары рук и одной лопаты.

– Но ведь почерк был везде разный… – Генри потрогал пустоту рукой.

– Люди все время меняются, начиная с рождения. Просто она никак не могла выбрать для себя какую-то одну жизнь – а может, не хотела. Поэтому вновь и вновь оказывалась перед зеркалом… Стирала помаду и рисовала себе другие губы. Смывала одни брови и рисовала другие, еще более красивые. Увеличивала глаза. Поднимала границу волос. Надвигала шляпу, как абажур, а потом, наоборот, – снимала. Или раздевалась совсем, догола.

– Вот отсюда, пожалуйста, поподробнее… – улыбнулся Генри.

– Не смешно, – сказал я.

– А что – хорошее занятие, – продолжал Генри, – малевать надписи на зеркалах – и смотреть, как ты изменилась.

– Не каждый же день. Раз в год, может, раз в два года. Сделать себе губки бантиком – на полгода или хотя бы на лето – и любоваться, чувствуя себя другим человеком. Ну что, Генри?

– Констанция… – сами собой произнесли губы Генри. – Это точно… – прошептал он. – Она ведь каждый раз пахла по-разному… – Машинально трогая зеркала, Генри дошел до самого последнего – и оказался возле открытого люка. – Я уже рядом, да?

– Остался один шаг, Генри.

Мы заглянули в круглую дыру, зияющую в цементном полу. Оттуда доносился шум ветра, долетавшего сюда из долины Сан-Фернандо, или из Глендейла, а может – с самого Рокавейского полуострова [393]. Вода внизу почти высохла, там не было даже по щиколотку.

– Тупик, мертвая зона, – сказал Генри. – Наверху пусто, внизу пусто. Все ниточки ускользнули. Но вот куда?

Словно в ответ, из темной дыры в холодном полу донесся нечеловеческий крик. Мы прямо подпрыгнули на месте.

– О господи! – вскричал Фриц.

– Боже! – заорал я.

– Силы небесные! – сказал Генри. – Надеюсь, это не Молли, Долли, Холли?

Я шепотом повторил это за ним, как будто читал молитву.

Фриц зыркнул на меня и выругался.

Крик повторился, уже дальше, вниз по течению. У меня к глазам подступили слезы. В одно мгновение я подскочил к люку и свесился через край. Фриц схватил меня за локоть.

– Ты слышал? – крикнул я.

– Ничего я не слышал!

– Кто-то кричал!

– Да это просто вода шумит.

– Фриц!

– Только не говори, что я тебе вру.

– Но, Фриц!

– Нет, ты говоришь «Фриц!» так, как будто я тебе вру. А я не вру. Но ты же ведь не имеешь в мыслях затащить меня в эту дыру? Скажи, ты, сучий потрох, – ведь нет?

– Тогда я пойду один!

– Эх, была бы здесь твоя жена, она бы тебе еще и ускорение придала, dummkopf!

Я заглянул в люк. Где-то вдалеке снова прозвучал крик. Фриц выругался.

– Ты пойдешь со мной, – сказал я.

– Не-не-не-не…

– Что – боишься?

– Я – боюсь? – Фриц вынул из глаза монокуляр. Судя по всему, этот прибор служил еще и затычкой, которая удерживала кровь под кожей, потому что лицо его моментально побелело прямо через загар. Глаза увлажнились. – Я – боюсь? То есть ты хочешь сказать – Фриц Вонг испугался какой-то вонючей пещеры?

– К сожалению, – подтвердил я.

– Знаешь что, оставь-ка свои сожаления при себе. Величайший в истории кинематографа режиссер студии «UFA» в них не нуждается.

Он вставил на место свой огнедышащий монокуляр.

– В общем, так, – продолжал он. – Сейчас я найду телефон и позвоню Крамли – и пусть он сам вытаскивает тебя из этой черной дыры. Трудный подросток, мать твою!

– Я тебе не подросток.

– А кто же ты? Ах, ну да, как же я забыл, – олимпийский чемпион по нырянию в бассейн без воды! Давай-давай, лезь туда, ломай себе шею, захлебывайся в дерьме!

– Скажи Крамли – пусть едет к водостоку и двигается мне навстречу со стороны моря. На полдороге встретимся. Если увидит Констанцию – пусть хватает. Если меня – тем более.

Фриц сощурил один глаз, как будто вторым собирался открыть по мне огонь прямо через монокуляр.

– Небольшой совет от обладателя премии «Оскар». Не желаешь?

– Что еще?

– Падай быстро. Упадешь – не останавливайся. Беги, тогда тебя не схватят – кто бы там ни прятался. Увидишь ее – скажи, пусть бежит следом. Всосал?

– Всосал!

– В общем – или сдохнешь, как собака, или… – Он осклабился. – Станешь крутым отморозком, который прошел сквозь ад…

– Встречаемся на берегу?

– Я там не буду!

– Будешь!

Фриц направился к выходу, где уже стоял Генри.

– Хочешь пойти с этим полудурком? – прорычал он.

– Нет.

– Что, темноты боишься?

– Да я сам чернее любой темноты! – сказал Генри.

И они ушли.

А я, изрыгая немецкие ругательства, стал спускаться вниз – туда, где меня ждало туманное будущее и остатки ночного дождя.

Глава 40

Сразу, без перехода, я очутился в Мехико 1945 года. Или в Риме 1950-го.

Катакомбы.

В темноте так всегда бывает – мерещится черт знает что. Мумии, которых вышвырнули из могил за то, что они не оплатили кладбищенскую ренту. Или груды костей и черепов, про которые с каждым шагом думаешь, что, вот, сейчас зацепишь ногой – и они с грохотом повалятся во все стороны…

Тьма.

Я зажат между двумя слоями вечности, в сумраке, пролегающем под Мехико и Ватиканом.

И здесь – только тьма.

В последний раз я оглянулся на лестницу, ведущую в безопасный мир, где я оставил слепого Генри и злобного Фрица. Но они уже ушли наверх, к свету. К фасаду Граумана с его давно и безнадежно протекающей крышей.

Я отчетливо слышал, как ниже по течению, километрах в пятнадцати отсюда, где-то в Венеции, тяжело бухает сердце прибоя. Где-то там тоже был, мать его в пень, безопасный мир. Там блуждал соленый ночной ветер, с которым меня разделяли несколько тысяч метров серого бетона…