Четыре дня бедного человека, стр. 28

— Немедленно звоню Буссу, — встревожился Франсуа.

— Лучше сами поезжайте туда. Он, конечно, взвоет: матрицы уже готовы, и скоро начнут печатать. Я тут приготовил взамен небольшой материал. Передайте его Буссу. В общем, мы сыграем с ними неплохую шутку.

Завтра им придется поломать голову, каким чудом «Хлыст» вышел без этой заметки. А самое веселое будет, если распоряжение уже подписано и завтра эти господа конфискуют номер, в котором ничего нет.

Когда Франсуа ужинал дома, г-жа Годишон ни за что не соглашалась сесть за стол. Сперва она спала в бывшей комнате Боба, а отец и сын в большой спальне, как во времена, когда Жермена лежала в больнице. Но потом Франсуа удалось снять для г-жи Годишон комнатку этажом выше, и Боб снова переселился к себе. Ее обставили заново, и выглядит она теперь очень славно. В квартире сменили обои, но большинство вещей осталось на своих местах, прибавился только шикарный радиоприемник.

Выйдя из типографии, где Буссу предавался отчаянию, Франсуа решил переговорить с Раулем, который, как всегда в это время, сидел на террасе «Королевской таверны».

— Сегодня или в будущем году, но это должно было произойти, — заметил он, когда Франсуа рассказал о действиях полиции. — Надеюсь, у тебя хватило ума понять, что вечно так продолжаться не могло. — И тут Рауль произнес фразу, которая, вполне возможно, объясняла, почему он все время так странно смотрит на брата:

— Впрочем, не этого ли ты хотел?

Франсуа постарался не задерживаться: приближалось время, когда на улице Деламбра садятся ужинать. Машину он в гараж не загнал, а оставил у дверей. Услышав три коротких гудка. Боб свесился из окна. Он очень вытянулся, но остался таким же худым; голос у него ломался, движения стали неуклюжими, словно мальчик еще не привык к тому, что превращается в мужчину.

Г-жа Годишон отнюдь не приходила в восторг, когда Франсуа приезжал ужинать домой. Ей казалось, что тем самым он крадет часы ее вечернего общения с Бобом.

— У меня только холодный ужин. Вы же не позвонили, что приедете.

Франсуа поставил в квартире телефон, а ванную и кухню переоборудовал на современный лад.

— Папа, ты вечером уходишь?

Надо ли это понимать так, что Бобу тоже хочется, чтобы он ушел вечером? Франсуа не раз задавался подобными вопросами. Иногда во время ужина у него создавалось впечатление, будто своим присутствием он нарушает семейный уют, к которому не имеет никакого отношения. Возникло неловкое молчание. Г-жа Годишон и Боб обменялись взглядами, значения которых он не понимал.

Интересно, знает ли она, что мальчик утром был на кладбище? Вполне вероятно. Может, это она и купила розы? Они оба воображают, будто Франсуа ничего не известно, а ему так хочется рассказать, во всяком случае Бобу, что он тоже съездил в Иври.

— Машину я оставил у дома, потому что собираюсь прокатиться с тобой. Разумеется, если это тебе доставит удовольствие.

— Ты же знаешь, это всегда доставляет мне удовольствие, но…

Что это? Уж не подает ли г-жа Годишон мальчику знаки за спиной Франсуа?

— Что — но?

— Нет, ничего. Сделаю завтра.

— Если что-нибудь срочное…

— Нет, папа. Я с удовольствием проедусь.

Бобу нравятся машины, особенно эта, открытая, которую Франсуа купил несколько недель назад — на лето.

Время от времени в конце дня они вместе выезжают на прогулку. Едут вдоль Сены до Сен-Клу, сворачивают на Довильскую автостраду, иногда доезжают до Мантла-Жоли и там замаривают червячка в летнем кафе на берегу.

— Когда ты научишь меня водить?

— Пожалуй, этим летом на море или в деревне.

— Мы поедем вместе на море?

— Да, надеюсь выкроить месяц отпуска.

— Ты уже третий год обещаешь и каждый год приезжаешь ко мне только на воскресенья.

Любит ли его Боб? В иные дни Франсуа уверен в этом, но порой чувствует, что между ними возникает отчуждение. И всегда по причине замкнутости сына. Боб без умолку болтает о чем угодно, как будто догадывается, что отцу хочется задать какие-то вопросы, которые мальчик предпочел бы не слышать. И первым, разумеется, вопрос, поставивший бы все на свои места: ходят ли среди соучеников Боба толки про «Хлыст» и его издателя. И если да, то не сторонятся ли Боба другие ребята?

Может быть, главное в этом. Вплоть до этого года Боб старался и делал прямо-таки блестящие успехи. Но вдруг, несколько месяцев назад, превратился в неуспевающего, словно потерял вкус к учению, и школа стала ему в тягость.

Они катили в машине по почти пустым улицам, проехали мимо Эйфелевой башни, встретили у моста Мирабо запоздалый караван барж.

— Боб, ты ничего не хочешь мне сказать?

— Нет, папа. А почему ты спрашиваешь?

— Просто так. Я рад, что мы с тобой вдвоем. Знаешь, это ведь самые лучшие мои часы за весь день. Помнишь, как мы, словно друзья, в первый раз приехали в Довиль?

— Да.

— Мы ведь по-прежнему друзья?

— Да.

Разговор раздражает мальчика, и Франсуа это чувствует, но сегодня он немножко опечален, возможно из-за роз на могиле. Уж не ревность ли это?

— Я очень хочу, чтобы ты был счастлив, чтобы никогда не знал бедности. Помнишь, какие мы были бедные?

— Прошу тебя, папа, не будем об этом.

— Ты прав. Я тоже не хочу больше думать об этом.

Бедность слишком уродлива. Слишком ужасна. И я клянусь, что больше мы никогда не будем бедными.

Сейчас они поднимаются по склону в Сен-Клу. Они могли бы поехать в Буживаль и взглянуть на дом, где родилась мать Франсуа. Сейчас дом уже обветшал, желтая краска облупилась, и на воротах в одичавший сад висит табличка: «Продается». Пожалуй, теперь Франсуа начинает лучше понимать свою мамочку, которая так и не сумела примириться с бедностью. Но уж ему-то больше не придется мириться с нею. Нет, ни за что на свете он больше не согласится на вечный страх и униженность, на безнадежное ощущение собственного ничтожества, которые несет с собой бедность.

— Боб, тебе нравится новый велосипед?

— Да, папа. Потрясающая машина.

И все равно в его ответе, как всегда, не чувствуется подлинной радости. Нет какого-то огонька.

— Может, съедим где-нибудь мороженого?

— Как хочешь, папа.

Навстречу им едут машины, где сидят парочки, в некоторых лежат букеты цветов. Они напомнили Франсуа утренние розы; поэтому он замолчал и уставился на дорогу.

Нет, не стоит еще раз показывать мальчику дом, где родилась его бабушка. Это ему совершенно неинтересно.

А о чем сейчас может думать Боб? И, как бы отвечая на вопрос, мальчик пробормотал:

— Что-то дядя Рауль давно не заглядывал к нам.

Всю обратную дорогу Франсуа ощущал внутри странную пустоту.

Глава 4

Паркуя машину на Елисейских полях, Франсуа заметил м-ль Берту, выходящую из станции метро «Георг V», и решил подождать ее. Вчерашнего инспектора не было.

Но это ничего не значит. Возможно, он сменился, а возможно, дежурство у него начинается в девять.

М-ль Берта семенила степенно, неторопливо, прямо-таки с торжественностью курицы. Франсуа задал себе вопрос: о чем она думает сейчас, не подозревая, что за ней наблюдают, и что вообще она думает о нем? Она очень набожна и обо всем на свете имеет сложившееся мнение. Перед работой ухитряется сходить к заутрене.

Терпеть не может Шартье, который, зная ее добродетельность и щепетильность, развлечения ради рассказывал при ней разные непристойные истории и нарочно выбирал самые грубые слова. Было время, когда он доводил ее до исступления тем, что, проходя мимо, шлепал ее по массивному заду всякий раз, когда она стояла. А если сидела, протягивал руки с таким видом, словно собирался схватить ее за грудь. И однажды разразился грандиозный скандал. М-ль Берта заявила: «Или я, или он!»

Франсуа с трудом удалось сохранить обоих. Шартье дал обещание оставить м-ль Берту в покое и почти сдержал его, то есть сменил жесты на гримасы. Например, уставится ей на грудь и облизывается.