Святая Русь. Книга 2, стр. 12

— Гляди! Такого-то и у самого великого князя нет! Матушка первая выходила за батю, дак ей и пояс от деда пришел набольший, этот вот! А Евдокию, ту же после отдавали за князя Дмитрия, и пояс ей пришел меньшой, победнее!

Разговор тот случился у них после смерти Микулы, павшего в битве на Дону. Родовые сокровища, частью увезенные, частью закопанные в землю верною прислугой, уцелели. И теперь юная жена Ивана Всеволожа, ставшая после смерти родителя неслыханно богатой наследницей (почитай, все волости Микулины по грамоте отходили ей одной!), казала супругу богатства и сряду. И пояс золотой, сверкающий, тяжко висел у него перед лицом молчаливым укором, молчаливым напоминанием того, что он, Иван, Рюрикович древнего рода, не более чем принятой бедный зять в доме богатого тестя. И, вспоминая величественную стать, тяжелые руки и властный взор покойного Микулы Васильича, Иван с замиранием сердца прикрывал очи. Он и теперь, после гибели Микулы на Дону, продолжал люто ненавидеть тестя, тем паче что был обязан ему всем: волостьми, богатством, молодою женой, так ненавидеть, что порою тяжко было и вздохнуть. Ничем, ничем! Ни властью, ни почетом, ни яростью бранной, ни тем паче богатством не был он, Иван, равен покойному Вельяминову! И днесь, уже после смерти Микулы, все одно должен притворяться он, князь, перед боярской дочерью (и княжеской, да, и княжеской!), все одно должен притворы строить и таить в себе, давить гибельную нелюбовь к родителю юной жены!

Смежил очи, отокрыл. Все так же висел на недрогнувших женских руках золотой пояс, который она теперь, на миг забывши даже о муже, любовала взором. Тяжелый пояс. Мужской. Знак благородства и власти. С капторгами и самоцветами. Паче княжего самого! Глубоко вздохнул, опоминаясь. Бледнота, залившая было чело, теперь от прилива крови сменилась жарким румянцем… Полвека пройдет, не забудет он пояса того! Но и многих других зато заставит попомнить!

А у отца Иванова, родителя-батюшки, своя явилась зазноба — к Акинфичам.

Взял под себя Белозерское княжество великий князь Дмитрий. Не по праву взял! Акинфичи подговорили, тот же Свибл! Дак мало того: нынче Свибл обаживает князя, хочет юную Аграфену Александровну (одну из сестер убитого на Воже Дмитрия Монастырева) сватать за Ивана Андреича Хромого, хоть и думного боярина, а старика, уже за сорок летов, вдовец! А главная-то зазноба в том еще, что в приданое хотят забрать волость Ергу на Белоозере, огромную волость! Опять же не по праву! Малолетние братья Мити Монастырева Иван с Василием останут ни с чем! Лишает их вотчины Иван Хромой! Всеволожам в том — обида кровная, родичи все же!

Так-то сказать: по младости Вани с Васей опекуном обоим белозерскому князю быть! Но князь, Федор Романыч, вместе с сыном Иваном убиты на Дону, остался малолетний внук, Костянтин. Но его-то московиты и свели с удела! И все повторяется, как некогда с можайским ихним родовым княжением!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

А у Дмитрия Иваныча… У Дмитрия Иваныча голова об одном болит: где взять серебра для Орды! (Давеча, после победы на Дону, свою монету затеяли чеканить, а то все дымом с Тохтамышева разорения!) На этом и задумал сыграть — и сыграл — Федор Свибл.

— Дак вот, княже! — Свибл опасливо смотрит в хмурый княжой лик. Митрий-князь раздобрел опосле всего того, пакости той татарской, да не по-доброму раздобрел, вишь! И мешки под глазами… Детей-то делат однако! Молод ище, авось и оклемает опять!

На всякий случай присматривался Свибл и ко княжичу Василию. Мал, десять летов давно ли и минуло, дак ежели не дай Бог… А что ежели? Отрок княжой на все масленые подходы только супит взор да таково-то поотмотнет головою… «Да! Не полюби я ему! — думает Свибл. — Дак у князя ребят-то полон короб! Не на тебе одном, Васильюшко, свет-от клином сошел! Ето батька твой был един как перст, а тут — из кого хошь выбирай!»

Вышел княжич. А то все стоял упрямо, слушал речи Свибловы да родительские. И не цыкнешь, и не выгонишь наследника-то! Полегчало Свиблу без отрока. Вольнее баялось с князем Дмитрием наодинку.

— С Белоозера, княже, ноне можно собрать гривен… гривен… Ежели новогородского серебра… — прикидывает Свибл, вслух называет сколько. Смотрит опять, по нраву ли пришло сказанное?

Беседа идет в покое княжом. На правах близкого друга сидит, как равный с князем, на лавке единой за столом дубовым, несокрушимым, браною скатертью на шестнадцать подножек, тканною коломенскими мастерицами, покрытым, за оловянным жбаном с легкою медовухой. В мисках глиняных — привозной изюм, морошка, брусница… Обеднял князь! Зело обеднял! Ни ковров ширазских, тех, прежних, да и ел, почитай, на серебре всегда да на белом, из далекого Чина привозимом, как-то и не выговорить слова того… Черепок-то аж просвечивает насквозь, чисто стекло! А одначе глина! И синими узорами писан: там и птицы, и люди, и богомерзкие змии, и домики чудные, каких на Руси не бывало николи… Да-а-а…

В слюдяное оконце, писанное травами, течет разноцветный гаснущий закат. Великая княгиня Евдокия входит, вносит на серебряном круглом аварской работы подносе узкогорлый, серебряный, чеканкою искусной покрытый кумган с чарками двумя, ставит с поклоном. Боярин встает, кланяет княгине, благодарит, а сам и тут проверяет настороженным быстрым промельком: каково-то глянула на него супружница князева? Жена в постели такого мужу может набаять — тремя думами не пересудишь! Но вроде бы Евдокия добрее к нему первенца князева… Пока береженое фряжское разливают по чарам, мыслит, прикидывает Свибл: сейчас ли сказать, али погодить? Да таково-то складно бы! На Белоозере надобен свой глаз, свой человек, не то и серебра того не соберешь, а тут таковое-то дело! И, решась, при Евдокии, в ноги князю челом:

— Не обессудь, княже! Просьба у меня великая к милости твоей! Не у меня, у всех нас, всем родом молим! Брату, вишь, Ивану Хромому невесту приглядели мы, вси родовичи! Оно, вишь, с приданым ейным, с Ергою волостью, будет у нас, у тебя, княже, свой муж на Белоозере! Иван, хоша и возрастием не юн, но на рати стоял, на Дону бился без пакости, плечи не показывал ворогу, и боярин, тово! Мыслим, добрый будет муж Аграфене! Дак благослови, княже! Будь сватом и отцом родным! Всему нашему роду!

Говорит Свибл, а сам краем глаза на великую княгиню и в поклоне ей — мол, княгинюшка, помоги и ты, осчастливь согласием!

А Евдокия не ведает, медлит. Девушку бы нать спрошать переже! Хоть и то, что воля родителева, а тут как сказать? Княжая воля! Дмитрий молчит связанно, сопит. Обадили, окружили его Акинфичи, обстали, яко медведя, и не уйти уже, и Белоозеро надобно, ох, как надобно в днешней-то трудноте!

— Баяли с Аграфеной? — прошает грубо и прямо.

— Дак, княже… Так-то сказать, и баяли! Да у девицы какой ум? Краснеет да молчит! Как старшие постановят, так и будет! Жениха какого иного нету у нее! — досказывает торопливо, почуя малую промашку свою. (Не корова все ж, да и волость Ерга — жирный кус! Всеволожи, верно, проведали уже! Поди землю роют, князю в уши невесть чего и набаяли! И надобно теперь, сейчас, настоять, выстоять, на коленах вымолить… Неволею принудить князя великого! Дмитрий Иваныч сватом — кто станет противу?) А у Дмитрия забота одна — ордынское серебро! И не корова, не телка, а продали, запоручили девушку за маститого боярина, за вдовца, за строгого, как насказали невесте, хозяина, что и сохранит, и охранит, и прибавит добра того, родового! А что хромой (кличка та пристала сызмладу, когда повредил стопу, упавши с коня), дак не плясать же ему! Куда ехать, дак на коне верхом, в седле сидит — загляденье! А и так крепкий мужик, ражий муж, в полной силе еще, сумеет удоволить молодую жену!

Так вот, в обход, в обход Всеволожам и получил Ергу с молодою женою в придачу Иван Андреич Хромой, тем сугубую зазнобу сотворив старшему Всеволожу.

Но хоть и по князеву слову решилась свадьба та, но не на князя Митрия огорчился сердцем Дмитрий Александрович Всеволож. На князей не обижаются, не то волостей ся лишить придет! А вот на Акинфичей и пуще всех на возлюбленника княжого Федьку Свибла огорчился сурово!