Бургомистр города Верне, стр. 10
— Скажите еще, господин Кемпенар…
Тут бургомистр осекся. До них донесся звон колокола, но это был совершенно особый звон — погребальный. Терлинк посмотрел, который час показывает лежащий перед ним хронометр.
— Жеф? — спросил он.
Его собеседник перекрестился. Йорис, помедлив, также поднес руку ко лбу, груди, плечам.
— Его, конечно, не отпевали в церкви?
— Нет, баас. Мать его, кажется, просила, чтобы тело благословили хотя бы у могилы…
— Отказали?
— Да, баас.
— Вам известно, когда Лина выйдет из больницы?
— Говорят, ее можно будет перевезти послезавтра.
Йорис встал, еще раз взглянул на Ван де Влита и дважды обошел вокруг письменного стола, а секретарь с жалким видом стоял посередине истоптанного ковра.
— Чего вы ждете, господин Кемпенар?
— Виноват, я думал…
— Внесите мать Жефа Клааса в списки отдела благотворительности…
Впрочем, нет, не вносите.
— Да, баас… Я хотел сказать «нет»… Словом, я ее не внесу.
И обмякший, опухший секретарь вышел, пятясь и обнажая гнилые зубы в фальшивой улыбке. Снегопад становился все гуще. Нетрудно было представить себе кладбище, по которому торопливо движется катафалк с семенящей за ним женщиной.
Йорис Терлинк был в плохом настроении. Стоя у окна, он как бы возвышался над площадью, где под тонким слоем снега угадывались тысячи штук брусчатки.
Он увидел, как на другой стороне площади из своей улицы вышел адвокат Мелебек и направился прямо к ратуше, оставляя за собой черные следы шагов.
Терлинк успел бы уйти. Чуть было так и не сделал. Затем, словно хозяйка, услышавшая, что в квартиру звонят, окинул взглядом кабинет, переставил один из стульев и принял позу в своем плетеном кресле:
— Войдите, господин Кемпенар. В чем дело?
— Господин Мелебек хотел бы…
— Скажите, что я тотчас его приму. Я позвоню.
Йорис взглянул на хронометр и решил, что заставит адвоката ждать ровно семь минут. Чтобы убить время, почистил себе ногти самым узким лезвием своего перочинного ножа. Потом подумал, что с адвоката довольно будет шести минут, и позвонил:
— Пригласите господина Мелебека.
Мелебек, сын железнодорожного служащего, всегда был в монастырской школе первым учеником, поэтому его предназначили для духовной карьеры и дали ему стипендию в коллеже.
Лицо у него было бледное, лоб чересчур высокий и широкий, нос длинный, глаза близорукие, очки в стальной оправе.
В конце концов его покровители решили, что он принесет им больше пользы как мирянин, и сделали его адвокатом епископства.
— Здравствуйте, Мелебек.
— Здравствуйте, Терлинк. После разговора вчера вечером я подумал…
Под мышкой у него, как всегда, торчал портфель: это была его мания.
Он не пил, не курил. За пять лет брака прижил четырех детей.
— После вашего ухода мы встали исключительно на точку зрения общего интереса.
— Не сомневался в этом, Мелебек.
Они не выносили друг друга. Для Терлинка Мелебек был в совете единственным противником, столь же хладнокровным, как он сам.
Мелебеку Йорис представлялся прежде всего тем человеком, каким хотел бы стать сам адвокат; во всяком случае, бургомистр загораживал ему дорогу и был нечувствителен к его иронии.
— Очень мило с вашей стороны, Терлинк, что вы не сомневаетесь в этом: мы ведь все — и вы также — работали для общего блага, верно? Вчера мы были взволнованы, да, поистине взволнованы, видя, как вы поспешили к нам в такой трудный момент…
Терлинк вновь раскурил сигару.
— И мы поняли, что вместе с нами вы хотите избежать скандала, который лишь внесет смятение в души. Поэтому, как вы сами видели, все без колебаний согласились резать по живому…
Йорис поднял голову. Слово Мелебека подействовало на него, словно вид ножа, врезающегося в тело, и он, сам того не желая, вспомнил ямочки на лице Лины ван Хамме, черты которой разом ожили перед его внутренним взором.
— Не следует только допускать, чтобы столь прискорбный факт после подобного решения использовали в избирательных целях.
— Что вам поручили мне передать?
— Вы пробудете бургомистром самое малое еще три года. Ван Хамме не собирается больше выставлять свою кандидатуру.
— Вот как?
— Вас просят об этом — проявить христианское милосердие и не использовать в политической борьбе…
— Говорите, говорите, Мелебек.
Молчание.
— Что вы решили, когда я пришел вчера вечером?
— Мы лишь…
— Полно врать, Мелебек. Решение принимали не только вы, но и Леонард.
И сын Леонарда. Один ни за что не хотел терять свое положение в Верне, другой — в армии. А поскольку для этого нужно было пожертвовать Линой…
— Терлинк!
— Что «Терлинк»? Уж не посмеете ли вы утверждать, что это неправда?
Все, вы, сговорившись с ван Хамме, тоже хотели, чтобы он пожертвовал Линой. Вы вспомнили стих, процитированный Комансом: «Если глаз твой соблазнит тебя…» Он отбросил его от себя. И другой глаз тоже. А сверх того — и остальное тело…
— Что это означает? — холодно осведомился Мелебек. — Вы отказываетесь?
— От чего?
— От обязательства.
— Какого?
— Не пользоваться этим прискорбным происшествием в своих политических целях.
Опять звук погребального колокола. Новые похороны.
— Испугались?
— Я этого не говорил.
— Что вы предлагаете мне взамен?
— Место на следующем собрании.
— Место ван Хамме?
— Или кого другого. Кто-нибудь подаст в отставку, чтобы уступить вам свое кресло.
— Обещаю.
Мелебек заерзал на стуле, переложил портфель на колени:
— Но мне поручено…
— Заставить меня дать письменное обязательство?
— Просить вас… да… В общем, дать гарантию, что…
Терлинк взглянул на Ван де Влита, словно спрашивая у него совета, и схватил перо.
»… обязуюсь никогда не намекать ни в публичных выступлениях, ни в частных разговорах на… «
— Скажите, Мелебек…
Адвокат не шелохнулся.
— Вам еще не приходило в голову выставить свою кандидатуру в депутаты?
Молчание. Однако Мелебек побледнел.
— Вот ваша бумажка. Давайте мою.
И вот Терлинк прочел ручательство в том, что до истечения трех месяцев он станет dijkgraves, следовательно, членом верховной корпорации, которая посредством плотин распоряжается водой как из моря, так и с неба.
— Если увидите Леонарда, скажите ему…
Терлинк поискал формулу вроде той, где поминались витрины и ценники, но не подобрал ничего подходящего.
— Нет, ничего ему не говорите. До свидания, Мелебек.
Глава 4
— Удачного и счастливого года, Йорис!
Дважды ткнувшись ротиком в шершавые щеки мужа, она произнесла эти слова таким жалобным голосом, таким проникновенным тоном, что, казалось, они означали: «Один страшный год кончился, начинается другой, не менее страшный, мой бедный Йорис! Я буду страдать. Ты будешь страдать. И молю Бога избавить нас от еще более страшных потрясений».
Терлинк скользнул губами по волосам жены, еще накрученным на бигуди, и прошептал:
— Счастливого года, Тереса!
Одеваться им пришлось при электрическом свете, потому что они собирались к семичасовой заутрене. Намереваясь причаститься, они не поели и не выпили кофе. Внизу под лестницей им навстречу вышла Мария:
— Счастливого и богоугодного года, баас!
На улице, в темноте, Тереса чуть не упала и взяла Терлинка под руку.
Был гололед, и многие женщины, направлявшиеся с мужьями в церковь, выделывали гротескные па. Стояли холода. У всех изо рта вылетал пар, и так же было в церкви, которую еще не согрело дыхание верующих.
Народу было полно: явились все, кто жаждал причаститься в первый день нового года, а также те, кто надеялся целиком посвятить свое время визитам.
Хотя у Йориса и Тересы была своя скамья, Тереса всю службу стояла на коленях, закрыв лицо руками, и когда ей приходилось вставать при чтении Евангелия, вид у нее был потерянный, словно не от мира сего. Терлинк оставался на ногах, прямой, со скрещенными руками и взглядом, устремленным на колеблющиеся огоньки алтарных свеч.