Бегство г-на Монда, стр. 18

Г-н Додвен направился в зал к г-ну Рене, и они зашептались о чем-то возле выхода.

Жюли, подняв глаза к небу, положила ногу на ногу и подергивала левой, показывая Дезире, как ей все надоело. Влетел, словно ветер, официант, схватил две пустые бутылки от шампанского в корзине под столом.

— Воспользуюсь, пока те, кто потрезвее, в туалете.

Посетителей ослепляли огни. Весь трюк видели только танцовщицы. Две бутылки присоединились к уже выпитому клиентами, и Дезире спокойно поставил два маленьких крестика у себя в книге.

Он задавался вопросом, что же станет с его бывшей женой. Когда она была совсем юной девушкой, родители из-за ее ангельского вида называли ее Бебе. Императрица, разумеется, не оставила ей денег. Такие женщины никогда не думают о завещании.

Теперь он ничуть не сердился на Терезу. Но и не прощал. Надо ли?

— Счет на девятый столик! — прокричал в приоткрытую дверь метрдотель.

Посетители с девятого столика уходили, все шло к концу. Девушка-гардеробщица ждала с вещами позади клиентов. Молоденькая, свежая, в черном блестящем платье, с темно-красной лентой в волосах — ну прямо куколка, игрушка! — она была невестой парня-колбасника, но г-н Рене вынудил ее спать с ним. Дезире подозревал, что девушка спит и с хозяином, но она была такая скрытная, что узнать правду не представлялось возможным.

В зале двигали стулья, суетились; официанты, убирая со столиков, допивали из бутылок остатки, все что-то ели. — Налейте мне, господин Рене!

Тот подал Жюли бокал — ей хотелось пить.

— Весь вечер промучилась! Надела сегодня новые туфли — еле на ногах стою.

Она сняла маленькие золотистые туфельки, взяла расхожие, стоявшие у газовой плиты.

Дезире снимал кассу; через площадку, направляясь к выходу, шли игроки. Люди солидные, одни мужчины, в основном коммерсанты из Ниццы, они по своему положению не имели права посещать игровые залы казино. Расставаясь, они пожимали друг другу руки, словно конторские служащие после работы.

— Идешь, Дезире?

Шарлотта жила вместе с ними в гостинице. Уже рассвело, город был пуст. В море белели рыбачьи лодки с красно-зелеными бортиками.

— Правда, что Императрица умерла?

Дезире шел посередине. На углу улицы они машинально остановились перед маленьким, только что открывшимся баром. От кипятильника, который надраивал хозяин в синем переднике, вкусно пахло.

— Три кофе.

В глазах у них чуть рябило. Во рту был всегда какой-то привкус. А женщины, обе в вечерних платьях под пальто, несли с собой запах ночного кабаре. И все трое чувствовали особую опустошенность, свойственную таким, как они, — не в теле, а скорее в голове.

Они пошли дальше. Дверь «Жерлиса» всю ночь оставалась приоткрытой.

Жалюзи пивной еще были опущены.

Поднимались медленно. Жюли жила на третьем этаже, комната Шарлотты находилась на пятом, а Дезире по-прежнему снимал мансарду.

На площадке они остановились попрощаться. Ничуть не смущаясь, без ложного стыда перед подругой. Жюли взглянула на мужчину:

— Зайдешь?

Иногда такое случалось. Он отказался — не хотелось — и продолжал подниматься.

— Хорошая девушка, — сказала Шарлотта. — Шикарная!

Он согласился.

— Спокойной ночи.

Он медленно поднимался. Как-то раз, на улице Балю, он точно так же поднимался вечером к себе в комнату; тогда он шел один, а его жена, уже вторая, ждала его. И вдруг, невольно, не задумываясь, словно по необходимости, он остановился, сел, усталый, на ступеньки, просто так, без всяких мыслей, потом, услышав какую-то возню-мышь за перегородкой, покраснел, встал и пошел дальше.

Он добрался до своей комнаты, открыл ключом дверь, снова запер ее и начал раздеваться, глядя на красные крыши, которые громоздились друг над другом в утреннем солнце.

Глава 7

Черные прутья железной кровати напоминали по форме спинки стульев на Елисейских полях или в Булонском лесу. Дезире лежал под скатом потолка.

Окно оставалось открытым. На карнизе ссорились птицы, грузовики, приехавшие издалека, с шумом двигались в глубине улиц, стекаясь к цветочному рынку; звуки так отчетливо разносились в почти невесомом воздухе, что, казалось, сейчас в лицо пахнет грудами мимоз и гвоздик.

Дезире тонул чуть ли не сразу; сначала, увлеченный водоворотом, он камнем шел вниз, но ни страданий, ни страха не испытывал: он знал, что коснется дна; как ареометр, он поднимался к поверхности, потом погружался и снова всплывал, и почти всегда — так длилось часами — медленно или резко перемещался вверх-вниз между сине-зеленой бездной и невидимой гладью, над которой продолжалась жизнь.

Такой свет встречался в маленьких бухточках Средиземноморья, свет солнца, — Монд постоянно ощущал его присутствие — но какой-то расплывчатый, рассеянный, порой искаженный, словно прошедший через призму, то вдруг, например, фиолетовый, то зеленый, идеальный зеленый, цвет удивительного и неуловимого зеленого луча.

Звуки достигали его, как, должно быть, достигают рыб в воде, звуки, которые слышат не ушами, а всем существом: их поглощают, переваривают, и, случается, они полностью изменяют сознание.

В гостинице еще долю царила тишина: все постояльцы были людьми ночи, но напротив обитал злобный зверь-автомобиль: всегда в одно и то же время его выкатывали из гаража, под потрескивающей струей мыли у края тротуара, а потом запускали мотор. Запускали многократно, что было уже совсем невыносимо. Г-н Монд, напрягаясь, ждал, когда хриплый голос мотора окрепнет, и потом несколько минут — он никогда не знал, как долго, — слышался рокот, пропитанный, казалось, запахом голубоватого бензина. А что делал шофер? В фуражке, в рубашке с закатанными рукавами — руки его поражали своей белизной — он, пока зверь разогревался, начищал никелированные детали.

Проходил трамвай, который каждый раз на одном и том же месте, явно на кривой, надсаживался так, словно ударялся о тротуар.

Опускаясь глубже, звуки менялись, образы теряли свою отчетливость, даже раздваивались; был, например (возможно, в тот момент, около одиннадцати, когда в соседней мансарде мылась женщина), фонтан в саду Везине, имении родителей г-на Монда, где ребенком на каникулах он спал с открытыми окнами. Он ясно видел фонтан, влажный черный камень, но кое-что запах воды — больше не мог вспомнить; он силился сообразить, что напоминает воздух тех мест, воздух каникул. Пожалуй, запах жимолости.

Легкий, как воздушный пузырь, он всплывал, на миг останавливаясь перед тем, как прорвать невидимую поверхность; он знал, однако, что солнце разрезает пополам его слуховое окно и скоро подберется к ножке кровати, что он не может нырнуть снова и что игра еще не окончена…

В это утро, как и в другие дни, в глазах у него пощипывало, кожа, особенно на губах, была шероховатой и чувствительной, сладостно чувствительной, словно на рубцующейся ране, как бывает у людей, не спавших ночью. Он лег; не сопротивляясь, позволил увлечь себя в водоворот, погрузился, но сразу же всплыл, вынырнул на поверхность, увидел — глаза его оставались открытыми — выбеленную известью стену, где на желтых деревянных шарах черным пятном вырисовывалось пальто.

Почему он разволновался из-за этой истории с Императрицей? Он закрыл глаза, попробовал погрузиться, но порыву его не хватало сил, он не находил больше изумительной невесомости утреннего сна; он вынырнул снова и, когда взгляд его упал на пальто, непроизвольно подумал об Императрице, которую опять увидел, черноглазую, темноволосую; он искал сходство, мучился, но знал, что оно было в глазах; он сделал отчаянное усилие и, вопреки всякой вероятности, вопреки очевидному, открыл, что Императрица похожа на его вторую жену, ту, от которой он сбежал. Одна была худая как спичка, другая — крупная, дряблая, но это ничего не значило. Все заключалось в глазах. Такая же неподвижность. Такое же бессознательное, огромное, великолепное презрение, неведение, вероятно, всего того, что не принадлежало ей, что не относилось к ней.