Современная американская новелла (сборник), стр. 95

У меня полна комната каких хочешь лент, медалей, призов. А у Реймонда в жизни что есть?

Я не могу удержаться от смеха, хохочу, вон какие у меня новые планы, а Реймонд тем временем спрыгивает с ограды и бежит ко мне, улыбка во весь рот, руки вдоль боков — особый стиль, последнее слово в технике бега. И когда он подбегает ко мне, я прыгаю от радости, так я счастлива приветствовать моего брата Реймонда, великого бегуна, продолжателя семейной традиции. Но все, конечно, думают, что ликую я совсем из-за другого. Спорщики в громкоговорителе, сравнив результаты, на-конец-то поладили. И сейчас объявляют победителя: «На первом месте мисс Хейзел Элизабет Дебора Паркер» (Каково!). «На втором месте мисс Гретхен П. Льюис». Интересно, что значит «П»? Я смотрю на Гретхен и улыбаюсь ей. Все-таки она мировая девчонка, факт. Может быть, она даже согласится помочь мне тренировать Реймонда, ведь и дураку ясно, что бегом она занимается всерьез. Гретхен кивком поздравляет меня и тоже улыбается. А я в ответ. Мы стоим и улыбаемся друг другу широкой улыбкой взаимного уважения. И улыбка эта ничуть не деланная, а всамделишная, такую не каждый день увидишь, ведь у девочек тренировок по улыбкам не бывает, наверно, мы слишком заняты, строим из себя кто фею, кто цветок или там земляничку, вместо того чтобы стараться честно и достойно быть… человеком.

Джеймс Алан Макферсон

Место под солнцем

Рассказчик неуправляем. Излагает на грани иррационального, демонстративно пренебрегает формой. Начнешь задавать вопросы, говорит, что открыто выступает противником общепринятых стилей повествования. Станешь допытываться — почему, принимается с пеной у рта доказывать, что невозможно всерьез принимать такие понятия, как «границы», «структура», «композиция», «последовательность», даже самое «форму». Считает, что достоинство — в спонтанности изложения. Кичится своим прямо-таки варварским пренебрежением к вскрытию моральных исканий, присущему традиционной литературе. Порочность его концепции наглядно иллюстрируется его творчеством. Редактор считал своим долгом, дабы вытянуть смысл произведения, хоть кое-что прояснить — не из соображений цензуры, но из желания сообщить повествованию хотя бы намек на последовательность. Попытался соблюсти некоторую этику в пределах творческого метода. Редактор говорит об этике изложения этики, о необходимости бросить критический взгляд со стороны на неподатливый материал, что является важнейшим этапом в создании окончательного варианта.

Вот суть излагаемого автором.

Поль Фрост был одним из тех парней, что сотнями в те годы вырывались из глубинок штата Канзас. И одним из немногих, кто назад не вернулся. Сначала можно было спокойно уклоняться от призыва. Потом стало сложней. Эти времена застали Поля в Чикаго, где он тогда учился. И вот, решившись раз и навсегда, он не пожелал отступать. Приехав в родной городок, Поль смело взглянул в глаза родным и членам призывной комиссии, всем тем, кто знал его с детства. Его отказ вызвал у всех возмущение. Поль молча переживал негодование близких; душа сотрясалась от невидимых рыданий. Вернувшись в Чикаго, он подрядился через день работать в клинике для душевнобольных. Стал посещать сходки квакеров. В часы ночных дежурств жадно поглощал книги — художественную литературу, труды по истории, этике. Вскоре Полю стало бросаться в глаза, что многие пациенты клиники вполне нормальны. Это открытие вызвало в нем такое смятение, что он сделался неразговорчив, затаился, стал присматриваться молча. В то время он снимал комнатенку в районе парка Гартфилд. Из дома выходил только на работу, за провизией или в библиотеку за книгами. С женщинами не знался, не испытывал в этом потребности. Стал жить внутренней, замкнутой жизнью, и вскоре его самого многие стали принимать за душевнобольного. Подобное отношение побуждало Поля все чаще и чаще обращаться к своему скрытому, внутреннему «я». По ночам в своей комнате он мысленно затевал с ним беседы. Так, не заговаривая ни с кем из людей, он провел многие месяцы, пока в один прекрасный вечер, вдруг нарушив молчание, внезапно не обратился к пациенту, с которым в комнате отдыха на первом этаже клиники сошелся за шахматной доской. Он произнес шепотом:

 — По-моему, вы абсолютно нормальный. Что вы здесь делаете?

Пациент настороженно взглянул на Поля и улыбнулся с неприкрытой, безнадежной тоской обреченного. Подался вперед, заглянул Полю прямо в горящие его глаза и спросил:

 — А вы?

Вопрос разбередил Полю душу. Чем больше он раздумывал над ответом, тем сильней становилось его беспокойство. Он завел себе привычку в свободное время прогуливаться по улице Лассаля, вступая в разговор с первым встречным. Однако все прохожие куда-то спешили. Промаявшись на дежурствах в клинике больше года, он организовал себе перевод в другую больницу, подался к Тихому океану. Здесь, в Окленде, совершил уйму несуразных поступков. Лишь обилие работы удержало от сумасшествия и от возвращения в Канзас. Последним актом безумия со стороны Поля явилась его женитьба в Сан-Франциско на чернокожей девушке Вирджинии Валентайн, уроженке местечка Уоррен неподалеку от Ноксвилла, города в штате Теннесси.

Лет за десять до описываемых событий Вирджинию Валентайн выплеснуло из местечка Уоррен на гребне могучей волны брожения фермерской бедноты. Таким, как она, веками пребывавшим в рабстве, большой мир сперва рисовался ясным, влекущим множеством заманчивых дорог. Многие, не выдержав испытания свободой, ошалело сновали взад-вперед, точно собачонки на длинной цепи, которые привыкли в любой момент ощутить сдерживающий ошейник. Иные кончали счеты с жизнью. Третьи, ища спасения, попадали в силки новой кабалы. И лишь немногие, подобно Вирджинии, гордыми орлами взмывали ввысь, не страшась простора и далей, искали для приюта и гнезда необжитые высокие вершины.

Вирджинию влекла героика романтики. В девятнадцать, вступив в корпус мира, она отправилась в дальние странствия по свету, помогать сирым. Она обладала по-деревенски простой манерой общения. Умела мгновенно находить путь к сердцу. Вдобавок отличалась смешливостью. В двадцать она выхаживала младенцев на Цейлоне, в двадцать один среди рыночной толпы в Джамшедпуре училась различать жителей Индии по сектам. Убедившись, что иные индусы черней многих ее соотечественников, Вирджиния принялась шутливо, но не без вызова называть себя «девушка-нигер». Юмор ее становился все изысканней, все самобытней. В сенегальском рыбачьем поселке она привыкала есть руками. В Кении на досуге взбиралась на Килиманджаро, стояла на самой вершине руки в боки, точно сельская девчонка, глазами шаря вокруг — нельзя ли забраться куда повыше? В толчее провонявших потом и пряностями базаров Каира, Порт-Саида, Дамаска постигала науку облапошивания рыночных простофиль. Столкнувшись с тем, что на Востоке еще торгуют людьми, продают и покупают невольниц, она завела себе здоровую привычку уличать и припугивать арабов. Вирджиния любит рассказывать, как в одном из селений масаи на севере Танзании, пристроившись на корточках рядом со старым Лики [37], пивала коровье молоко с кровью. Старик оказался не слишком любезен, зато охотно демонстрировал свои находки. Молоко с кровью вполне терпимый напиток. А ритуальных плясок у масаи, оказывается, нет. Вирджиния сумела увидеть оборотную сторону жизни арабов, африканцев, израильтян, индусов, индокитайцев. Слушая их, постигала богатство самобытных воззрений.

В двадцать два, переполненная впечатлениями от увиденного и услышанного, возвратилась на родину. Таких, как она, встречалось немало. В Бостоне, Нью-Йорке, Филадельфии, Чикаго, повсюду в Калифорнии тогда принято было собираться, рассказывать, кто что видел. Мыслить начали по-новому. Обсуждая, искали общее в том, что каждый собрал со всего света. Вчерашние простолюдины, еще не овладев высокопарностью слога, возвысились до аристократии. Вчерашние аристократы стали демократичнее в общении. И те и другие слились воедино, образовав новое племя.