Планета Вода (сборник), стр. 82

Были времена, когда Эраст Петрович сам выносил приговор и сам его исполнял – если считал такой поступок правильным. Но те времена кончились. Благородный муж не может быть палачом, однажды понял Фандорин. Даже если очень хочется.

Эта победа – над самим собой – была труднее и оттого отраднее победы над прытким злодеем. Потому что внешнее Зло победить много легче, чем Зло, живущее в тебе самом.

Фандорин спустился с кровати, сел в кресло. Сунул руки в карманы.

Сел и Ружевич. Недоуменно покосился на лежащий рядом «наган».

Усмехнулся:

– А, п-понятно. Вы как человек высокой нравственности не можете застрелить безоружного. Сейчас я потянусь за револьвером, тут-то вы меня с чистой совестью и шлепнете. В котором кармане у вас пистолет – в левом или правом?

Хмурый Фандорин (победа над внутренним Злом давалась ему нелегко) буркнул:

– Ни в каком. В России вас, вероятно, казнят. Но п-палачом буду не я.

– В России? – оживился Цукерчек. – З-значит все-таки выдача?

Два заики – это перебор, раздраженно подумал Эраст Петрович. Попробовал ответить без заикания, сорвался – и разозлился еще больше.

– Не надейтесь. Австрийцы вас, пожалуй, еще и не выдадут, если узнают, что дело п-политическое. Ч-черт! Я просто возьму вас за шкирку, посажу в таксомотор и увезу на ту сторону. У вас ведь есть «полупасок».

Руки из карманов он вынул, чтобы Ружевич не опасался подвоха. Ну же, смелее!

А тот, будто случайно, передвинулся поближе к «нагану». Спросил с улыбкой:

– Что, если я не захочу «за шкирку»?

– Захотите. Да вы не стесняйтесь, попробуйте меня з-застрелить. Мне быстрее показать, чем объяснять.

Оружие Цукерчек схватил с впечатляющей быстротой, но ведь еще надо пол-секунды, чтобы взвести курок, а на это у бедняги времени не хватило, да и не могло хватить.

Оттолкнувшись от пола ногой, Фандорин нанес указательным пальцем парализующий удар.

Сходил к себе в нумер за верхней одеждой. Причесался перед зеркалом.

Когда вернулся, Ружевич лежал смирно, хлопал ресницами.

– Это был совсем слабый тычок, – растолковал Эраст Петрович. – Скоро я верну вас в нормальное состояние, а пока полежите, п-послушайте… Да, я знаю, как это мучительно: чувствовать свое тело, но не иметь возможности пошевелиться. Если попробуете дурить – бегать, звать на помощь полицию, жаловаться австрийским пограничникам, я проделаю то же самое. Быстро и незаметно для окружающих. Все решат, что с вами приключилась к-кондрашка. А поскольку у вас российский паспорт, граница рядом и при вас с-сопровождающий, мне, конечно же, позволят перевезти больного на российскую территорию. Только, предупреждаю, в следующий раз паралич будет более продолжительным. Часов на двенадцать или даже на целые сутки. Будет неприятно, если вы непроизвольно обмочитесь или того хуже. Я знаю, вам это не понравится.

Лицо временного паралитика побелело.

– Если обещаете меня слушаться – мигните два раза… Ну, так-то лучше.

Эраст Петрович нажал на точку «оки», и Цукерчек облизнул губы, осторожно пошевелил пальцами. Сел.

– Или все-таки устроить вам суточный паралич прямо сейчас? – задумчиво молвил Фандорин. – Вызову карету, погрузим вас на носилки. А в тюремной камере я вас оживлю. Хотите?

– Нет, п-пожалуйста! – взмолился бледный Ружевич. – Не делайте так б-больше! Это ужасно! Лучше на в-виселицу! Я п-пойду с вами! К-клянусь…

– Перестаньте на каждом слове з-заикаться! – рявкнул Эраст Петрович.

О силе и слабости

Портье сказал, что стоянка таксомоторов, которую Эраст Петрович видел из фиакра, находится по другую сторону Рыночной площади, минутах в десяти пешего хода, поэтому извозчика брать не стали. Шли неторопливым шагом, под руку, как закадычные друзья. И налегке. Ранец с деньгами Фандорин отправил с нарочным в российское консульство, дежурному, приложив конверт с сопроводительной запиской. А то, не дай бог, австрийцы на границе устроят досмотр.

В том же направлении, к главной краковской площади, откуда доносилась музыка, двигалась вся праздничная толпа – многие в оставшихся с Рождества бумажных коронах и масках: волхвов, ангелов, оленей или с длинными белыми бородами, положенными святому Сильвестру.

По привычке, увидев зеркальную витрину, Эраст Петрович взглянул на свое отражение – все ли в порядке с одеждой, ровно ли сидит головной убор. И вдруг будто увидел себя и Ружевича со стороны. Был неприятно поражен тем, как они похожи, даже и без заикания. Оба элегантные, с иголочки одетые, в белых шарфах. Только один высокий и широкоплечий, а второй маленький и субтильный. Прямо братья, старший и младший. Еще и под ручку.

Фыркнул, но локоть арестованного не выпустил.

Цукерчек поймал брезгливый взгляд и обиженно сказал:

– Вот вы смотрите на меня, будто я какой-то монстр. Ненавидите за то, что я легко убиваю, что деточку-лапочку не пожалел. А Бога, наверно, любите, да?

– П-причем здесь Бог? – процедил Фандорин.

– А при том, что я ничуть не хуже Его. Можно подумать, он не убивает направо и налево, с легкостью. Деточек-лапочек тоже не щадит. Я, сударь, не выродок, не чудовище и не з-злодей. Просто я не признаю правил, которые мне навязывает ваша лживая мораль. Я – совершенно свободный человек. Что хочу, то и делаю. И вот что я вам скажу, сударь. – Ружевич воздел к небу свободную руку. – Скоро, очень скоро, время фальшивой б-благопристойности закончится. Наступит эпоха великой естественности. Люди перестанут притворяться. Каждый будет брать то, что ему понравится и на что у него хватит сил. Человеческая жизнь обретет свою истинную цену, а истинная ее цена – грош. И тогда по-настоящему свободные личности вроде меня окажутся в центре событий. Нас мало, и каждый будет на вес золота.

Философ копеечный, подумал Фандорин, не снисходя до дискуссии. Такому, конечно, хотелось бы, чтобы человечество вызверилось, чтобы настали темные времена, как в глухую пору Средневековья, после краха античной цивилизации. Убивай, кровопийствуй, грабь – и ничего тебе за это не будет. Но на дворе двадцатый век, эпоха технического прогресса, смягчения нравов, просвещения. В мире – при всех издержках и оговорках – все-таки правит разум. Уж в Европе-то во всяком случае. Да и в бедной, противоречивой России, которой вечно всё дается с таким трудом, дела, кажется, понемногу налаживаются. Послереволюционный хаос преодолен, промышленность развивается, а самое главное, самое отрадное, что наконец разработан и, может быть, скоро вступит в силу закон о всеобщем образовании. О, через двадцать или даже через десять лет Россию будет не узнать!

Цукерчек искоса, снизу вверх поглядывал на молчаливого спутника.

– Вы сильный человек, господин без имени. Очень сильный. Я редко таких в-встречал. Собственно, вы – второй.

Он сделал паузу, очевидно, рассчитывая, что Фандорин спросит – а кто был первый, но Эрасту Петровичу было неинтересно, кого там встречал этот урод в своей уродской жизни.

Кажется, такое пренебрежение Ружевича уязвило.

– Но он сильнее вас. Потому что у него совсем нет слабостей. Он такой же, как я. А у вас одна слабость есть. Существенная.

Снова выжидательный взгляд: ну, спроси же меня, спроси.

Не дождался.

С высокого крыльца пузатый господин осторожно спускал коляску, в которой сидела такая же, как он, дородная дама, вся укутанная в теплое и с пледом на коленях. Меховой капор инвалидки был украшен золотыми звездочками из фольги, лицо прикрывала маска сказочной принцессы.

– Ein wenig Geduld, meine Schatzchen, – пыхтя приговаривал мужчина. – Dein Mannle ist nicht mehr so jung [10].

– Lassen Sie uns helfen, mein Herr [11], – предложил Ружевич и обернулся на Фандорина. – Не в-возражаете?

– О, сердечно благодарен! – по-немецки ответил толстяк, приподняв шапочку, увенчанную серебряной снежинкой. – Бедняжка Ирма так просила покатать ее по новогодней площади. Это для нее большая радость.