Опасные пути, стр. 60

— Но Лашоссе, — боязливо заметил Морель.

— Без возражений, — заорал камердинер. — Ты так же в моих руках, как и все они — все, говорю тебе. Обмолвись одним только словечком, и я знаю, как с тобой поступить. Ты был вором, грабителем, фальшивомонетчиком, убийцей, всем, и до сих пор не погиб только благодаря удивительно счастливо сложившимся обстоятельствам. Берегись же, как бы я тебя не вывел на свет Божий!.. Оставайся лучше в тени и показывайся лишь тогда, когда тебя призовут твои друзья.

— Но ведь я также хочу получить свою часть, — сказал Морель, дерзко поднимаясь с места.

— Свою часть ты получишь, но будь благоразумен. Поручика де Сэн-Круа я знаю лучше, чем ты думаешь. Я знаю, как быстро и горячо, сильно и бесстрашно он берется за дело. Если он заметил тебя — ты погибнешь; так берегись же! Останься в лаборатории старого Гюэ; ведь про тебя идет молва, что ты — алхимик, так как ты несколько лет ходил по базарам с торговцами, которые продавали крысиный яд вместо лекарств; довольствуйся пока этим званием и молчи!

Морель еще что-то проворчал про себя, но Лашоссе не обратил на это ни малейшего внимания. Он старательно сложил бумаги и, перевязав их, похлопал Мореля по плечу, говоря:

— Ну, вот, теперь у нас есть все. Ты можешь уйти. Или тебе нужно еще что-нибудь сообщить мне?

— Нет, — сказал ошеломленный Морель.

Лашоссе открыл ему дверь, и слуга старика Гюэ спустился вниз по лестнице, прошел двор, после чего, миновав ворота, смешался с прохожими на улице.

Оставшись один, Лашоссе бережно спрятал полученные бумаги в свой сундук. Затем он несколько раз прошелся по комнате и опять остановился у стола.

“Нужно раздобыть его, — сказал он про себя. — Уж я его прищемлю. Все как нельзя лучше идет к тому, чтобы повергнуть в прах того господина, который так унизил, погубил меня. За дело!”

Лашоссе взял лист бумаги, придвинул чернильницу и стал писать. Быстро скользило перо по бумаге, лишь временами пишущий останавливался и произносил: “Отлично! Вот так хорошо!” — или разражался громким хохотом. Наконец он окончил письмо, запечатал, и надписал адрес: “Генеральному контролеру высшего духовенства в Реймсе, его преподобию господину Ганивэ де Сэн-Лорен”.

Это письмо Лашоссе отнес на почту и направился затем в улицу Симетьер. Мы уже знаем, каково было действие письма камердинера. Сэн-Лорен прибыл в Париж.

VII

Семейные сцены

— Но ведь Вы должны же согласиться, если у Вас еще сохранилась хоть искра понимания чистоты нравов, что поведение Вашей супруги прямо-таки скандально.

— Высший свет, многоуважаемый тесть, высший свет! Вы не понимаете благородства, которым одарены мы и которое вовсе не допускает мелочности, признаваемой торговцами-зеленщиками.

— Если Вам интересно знать, — да, у меня такая торгашеская натура, у меня такие странные понятия о чести и репутации, о нравственности. И примите во внимание, что я могу быть так же груб, невежлив и бесцеремонен, как тамошние торговцы, когда дело касается чести моего дома.

— Я никогда не сомневался в этом, и прошу Вас пощадить меня и не давать мне ни образцов Вашей честности, ни доказательств Вашей бесцеремонности. Я совершенно не сталкиваюсь с Вашим кругом знакомых, так же как и моя жена, Ваша прелестная дочь; поэтому не вмешивайтесь в нашу семейную жизнь; мы не призываем ни Вас, дорогой папаша, ни Вас, милые шурины.

Это — отрывки из беседы, происходившей между маркизом де Бренвилье и его тестем, судьей д‘Обрэ, а также двумя братьями маркизы — Анри, также судьей, и Мишелем, королевским советником. Связь между Марией де Бренвилье и Сэн-Круа, с каждым днем все более и более обнаруживавшаяся, уже причинила множество пренеприятных сцен высокопоставленной и очень уважаемой семье. Сначала старик Обрэ предупреждал своего зятя, как друг и отец, однако маркиз отнесся к этому слишком легкомысленно. Когда же свидания Сэн-Круа с Марией не только не прекратились, но даже как будто нарочно стали происходить у всех на глазах, братья решили переговорить с маркизом. На этот раз Бренвилье сильно обиделся и стал намекать на задетую честь рыцаря, поединок и тому подобное. Наконец отец и сыновья решили общими усилиями взяться за маркиза, но последний выказал лишь почти оскорбительное равнодушие и легкомыслие.

— Было бы благоразумнее, — начал опять Мишель, — если бы Вы держались менее вызывающего тона по отношению к нам. Подумайте, как тяжело нам вести с Вами подобного рода беседу! Подумайте также, что наша честь запятнана поведением Вашей супруги и Вашим отношением к этому. Когда я прихожу в свое отделение, то мне кажется, что взоры всех обращены на меня; мне чудится шепот вокруг меня, и я хватаюсь за всякое случайно сказанное слово, предчувствуя в нем злостный намек. Да, недавно старый советник Серран так и сказал: “Сегодня я не поклонился Вашей сестре в роще Рамбулье, потому что не желал раскланиваться с поручиком, с которым она проехала в коляске”.

Маркиз Бренвилье заложил ногу на ногу и со злобной улыбкой произнес:

— Скажите же, милый Мишель, господину де Серрану вот что: пусть он скажет это поручику де Сэн-Круа в лицо; тогда ему, вероятно, не придется больше подписывать сметы для королевского совета.

— Маркиз, не доводите меня до крайности. Вы ведете себя вызывающе, — воскликнул старый судья. — Я отец, глава семьи и имею полное право — это даже моя обязанность — следить за сохранением доброго имени членов моей семьи, которое пошатнулось вследствие Вашего непростительного равнодушия и легкомыслия. Моя обязанность — вернуть дочь, которую я Вам отдал, с опасного пути, на который толкаете ее Вы, без всяких предостережений, с беспримерным пренебрежением правил семейной жизни, отдавая ее в объятия Вашего распутного друга. Если это будет необходимо, я верну ее силой.

— Да, силой! — повторили сыновья с угрожающим видом.

Маркиз Бренвилье прислонился спиной к шкафу с богатой резьбой и, смахивая пыль с рукавов своей куртки и пощелкивая пальцами, сказал:

— Силой? Господа, подумайте только, — кто — Вы и кто — мой друг Сэн-Круа. Если Вы хотите скрестить свои старые парадные шпаги, красовавшиеся уже на похоронах блаженной памяти Матье Моле [12], когда Вы, Мишель и Анри были еще мальчиками, да, если вы хотите скрестить их с шашкой поручика или моей, то вам станет ясно, что за фолиантами и кипами актов фехтовальное искусство не процветает.

— Сила, мой зять, — сказал Обрэ-отец, — не всегда заключается в шпаге. Слава Богу, имеются еще и другие средства!.. Наконец и рука короля может порвать союз, заключение которого явилось страшным злом.

— Ах, Вы говорите о короле? Неужели его величество, который нам, тяжелым на подъем мужьям, подает блестящий пример своей любовью к Лавальер, а в последнее время, говорят, — к мадам де Монтеспан, неужели он станет досадовать на невинную привязанность Сэн-Круа к моей жене?

— Вы очень дерзки, маркиз; но найдутся средства для усмирения Вашей дерзости. Нужно кончить разговор, содержание которого заведет нас слишком далеко. Нам остается спросить Вас в последний раз: намерены ли Вы отныне запретить поручику Годэну де Сэн-Круа посещать Ваш дом?

— Моему другу Сэн-Круа запретить посещать мой дом? — засмеялся маркиз. — Черт возьми, как же мне это могло бы прийти в голову? Годэн спас мне жизнь; он не раз разделял со мной часы веселья, он — отличный малый, и я сто раз взвесил бы дело, прежде чем обмолвиться по отношению к нему хотя бы одним словом недоверия или ревности… Во-первых, потому, что не желаю так относиться к нему, а затем, может быть, именно потому, господа, что вы хотите заставить меня сделать это. Посмотрим, кто из нас дольше выдержит: вы со своим наступлением на меня или я со своей защитой, состоящей лишь в том, что я просто смеюсь над вами.

Маркиз разразился громким хохотом. Три посетителя молча глядели друг на друга, только у Анри дрогнула рука и он взялся за эфес шпаги. Увидев это, маркиз де Бренвилье быстрым движением руки также схватил оружие, но старый судья стал между ними и сказал подавленным голосом: