Опасные пути, стр. 151

— Итак, Вы думаете, что тот молодец…

Его спутник подозвал Лавьенна и спросил последнего:

— Вы уверены в том человеке?

— Это — один из лаборантов с улицы Бернардинов, — ответил Лавьенн. — Вы хорошо заметили ту даму? — спросил он Мореля.

— Еще бы! Я сразу узнаю ее! Предоставьте мне действовать! — и, сделав короткий поклон, Морель исчез в толпе.

— Возвращение шевалье де Лоррэна будет возможно только в том случае, если с ней будет покончено, — сказал один из кавалеров.

— Да, и тогда Вы получите важный пост, маркиз д’Эффиа!

Морель в это время возвращался в город.

“Проклятая Бренвилье бросила меня, — думал он, — посмотрим же, что принесет мне сегодняшнее дельце”.

С рейда снова понеслись приветственные клики. Король Людовик со своими приближенными спустился в свою шлюпку. Высоко над ними, у борта корабля “Лондон”, стояла Генриетта Орлеанская, посылая прощальный привет белым платком.

Вскоре на корабле подняли якоря.

Позади королевы с гордым, вызывающим видом стояла Атенаиса де Монтеспан. Теперь она была могущественнее всех. Она смотрела то на огромный трехпалубный корабль, то на маленькие лодочки, окружавшие королевский баркас. Вдруг из середины их вынырнула шестивесельная лодка; у руля сидел бледный человек с развевавшимися волосами, с грозно поднятой рукой. Все ближе и ближе подходила шлюпка к королевскому баркасу, и Атенаиса не могла отвести взор от грозного рулевого: это был Анри де Монтеспан. Она хотела позвать его, чтобы принудить удалиться; но в эту минуту раздался прощальный выстрел с корабля “Лондон”, над поверхностью моря расстилался дым; корабль начал медленно двигаться.

Дым окутал все лодки; когда же он немного рассеялся, Атенаиса опять увидела бледного, как смерть, Анри. Затем его лодка скрылась среди волн, но сквозь крики и шум, сквозь грохот салютов, до слуха маркизы все еще долетал упорный, горестный и грозный зов:

— Атенаиса! Атенаиса!

XVI

Казнь

Крыши и башни Консьержери едва виднелись в полутьме рассвета сырого сентябрьского дня. На дворе, носившем название Прео, собралось несколько человек; некоторые из них держали в руках фонари, освещая ими двухколесную тележку, к грубому сиденью которой был привязан пук соломы. Они по-видимому занимались осмотром этой тележки.

— Ну, Жером, — сказал один из них, — все в исправности. Ты будешь преважным кучером в этом свадебном экипаже.

Все присутствовавшие встретили эту шутку громким хохотом.

— Я еще разик с удовольствием прокатился бы в нем, если бы пришлось везти тебя, — заметил Жером.

— Да, кто знает, что может случиться! — продолжал шутник.

— Пошевеливайтесь! — проворчал толстый, краснолицый человек, державший в одной руке алебарду, а в другой — высоко поднятый фонарь. — Мне еще необходимо хватить стаканчик, прежде чем придет судебный пристав; я совсем простужен.

— Это все от усердия, — сказал шутник, — он должен подкрепиться, чтобы не размякнуть на своем посту.

— Осел! — пробурчал толстяк. — Размякнуть? Да такие представления, как сегодня, я видал уже сотни раз.

— Ну, вот! — воскликнул Жером, — теперь готово. — Он схватился за сиденье тележки и тряхнул его. — Вишь, как плотно! Доминиканец не выкувырнется.

Прозвучал удар колокола, и чей-то голос крикнул через весь двор:

— Шесть часов!

В ту же минуту раздался равномерный топот ног, доносившийся откуда-то из обширных покоев, окружавших Прео.

— Вот идут пажи и придворные кавалеры, — сказал остряк.

— По местам! — скомандовал остряк, — час живо пройдет. Жером, готовь свою лошадь!

Все разошлись в разные стороны. В это время отворились черные, обитые железом ворота, и во двор вошла небольшая кучка народа: это были судьи и священник. Они прошли к камере под номером третьим.

Это были: монах-доминиканец Иларий, так как осужденных на казнь всегда провожали на эшафот доминиканцы; затем — главный судья Манго в своем черном одеянии; пристав Баше; Жубер, писец главного суда; двое молодых судей, только что в этот день принявших присягу; наконец Ренэ Дамарр, которого пожелал еще раз увидеть тот, чей последний час должен был пробить в этот день. Этим осужденным был Лашоссе.

Усердный судья допрашивал его каждый день, так как, по мнению суда в Шателэ, он был именно тем свидетелем, который мог пролить наибольший свет на ужасное дело. Все сколько-нибудь касавшиеся процесса лица были допрошены относительно этого человека. Последним был вызван герцог Дамарр. Он мог показать лишь одно: что во время своей службы в доме Дамарр Лашоссе был хотя и мрачен, но исполнителен и честен.

Гюэ ничего не показал против него. Один Дегрэ, ссылаясь на Ренэ, заявил против него тяжелые обвинения, и они были подтверждены слугой Сэн-Лорена, ходом всего процесса и бесчисленными доказательствами, не оставлявшими ни малейшего сомнения в преступлении обвиняемого. К Лашоссе в тюрьму проникло известие об освобождении Экзили и Пенотье; оно привело его в ярость, и он упорно отрицал свою вину; конечно, он никогда не мог бы вполне оправдаться, но он сваливал всю вину на маркизу Бренвилье.

Его три раза подвергали пытке. Когда его тело в четвертый раз испытало невыносимую муку, страшные страдания поколебали его закоренелую душу, и он признался, что по наущению маркизы Бренвилье и кавалера де Сэн-Круа он с помощью Мореля пытался отравить братьев д‘Обрэ.

— Что касается Сэн-Лорена, — воскликнул Лашоссе страшным, разбитым пыткой голосом, — то его я убил потому, что поклялся убить его, и потому, что его смерть была для меня высшей радостью. На меня напал гнев, когда я услышал об освобождении Пенотье; произошло это потому, что он должен был бы стоять рядом со мной: он радовался, когда я сказал ему, что Сэн-Лорен умер, отравленный мной. Нет, не Пенотье убил Сэн-Лорена! Пенотье слишком труслив, чтобы действовать посредством яда!

Судьи добивались узнать причину мстительного чувства, выраженного Лашоссе по отношению к Сэн-Лорену, но даже изнеможденный пыткой Лашоссе упорно молчал, и так как для процесса это не представляло важности, то его перестали спрашивать. Для Пенотье было большим счастьем, что слова Лашоссе остались погребенными в стенах тюрьмы.

Манго задумчиво качал головой, но деньги Пенотье сделали свое дело: тяжесть золота принудила опуститься руку правосудия, уже поднявшуюся было на генерального контролера. Смертельный приговор Лашоссе был вынесен единогласно.

Лашоссе появился у решетки изнеможденный, превратившийся в скелет от страданий и ужасного воздуха тюрьмы. Два тюремщика поддерживали его под руки. Пристав Баше поднялся с места и прочел твердым голосом:

— “Во имя Бога и его величества короля! Судьи верховного суда в Шателэ, в Париже, признают Жана Амелена Лашоссе виновным в убийстве посредством отравления и постановили подвергнуть его на Гревской площади колесованию, пока не воспоследует смерть, после чего его труп должен быть сожжен, а прах — рассеян по ветру”.

Лашоссе выслушал приговор с полным спокойствием; ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Желаете ли Вы что-нибудь сказать? — спросил его Мангэ.

— Нет, — ответил осужденный, — прошу только о разрешении увидеться с молодым герцогом Ренэ Дамарром незадолго до казни, наедине, в моей камере: я всегда любил и очень ценил этого молодого человека.

— Суд уважил Вашу просьбу, — произнес Манго. — Теперь приготовьтесь к смерти.

— Уведите меня! — обратился Лашоссе к своим тюремщикам и покинул зал суда с прежним спокойствием.

В тот же день был заочно произнесен приговор над маркизой Бренвилье, гласивший что она должна подвергнуться отсечению головы рукой палача на Гревской площади, ее тело должно быть сожжено, а пепел — рассеян по ветру. Морель также заочно был приговорен к смерти через повешение.

Лашоссе с трудом встал. Верховный судья подал знак двоим полицейским, и те сняли с него цепи.