Белая западинка. Судьба степного орла, стр. 21
— Эдак?то рыбачить и дурак может. В беде рыба — её не ловить, а вызволять надо.
Я отвязал от сетки палку и разгрёб перемычку, которая отделяла злополучное озерцо от проточной цепочки. Рыбы сразу почуяли движение воды и не спеша, без давки и паники, выбирались из плена. Чуть в стороне, под кустом берёзы, я привязывал сетку к палке (сдать её Попову полагалось в исправности) и не заметил, как на бережке моей протоки очутился большой и вблизи неправдоподобно чёрный ворон. Он надёжно, обеими лапами, уцепился за бережок, наклонился над канавкой, стремительно клюнул воду. У него в клюве затрепетала рыбка. Ворон придавил её лапой… Я вскочил, чтобы спугнуть разбойника. Не для того освобождал я рыбёшек из плена, чтобы отдать их на растерзание ворону.
Но почему на растерзание? Ворон охотился за рыбой по всем правилам спортивного кодекса чести: кто кого пересидит, кто окажется быстрее, ловчее, хитрее! Он часами вёл разведку с воздуха и безошибочно выбрал момент и место удара. И вот теперь без промаха достиг цели. А цель у него простая: прокормиться! Это — жизнь. Ведь мы не возмущаемся, когда Попов жарит тех же хариусов, пойманных сеткой…
Снова сел я у куста берёзы. Стал с интересом наблюдать за чёрным охотником на хариусов. Он выхватил из промоинки ещё одну рыбку, аккуратно и без остатка склевал её, почистил клюв об узловатую лапу, напился и, грузно поднявшись, улетел. Ворон оставил после себя на влажном бережке глубоко вдавленный длиннопалый след в четыре луча от каждой лапы.
Домой я снова вернулся без рыбы, но Попов «линию моего поведения» одобрил:
— Ну и правильно сделал. А ворону тоже надо жить, как и нам с тобой. Да ведь один?то ворон без нашей помощи Колыму не объест!
ОСТАНЦЫ
Когда северянин получает наконец отпуск и начинает прикидывать, как его использовать, у него просто глаза разбегаются. Позади три года жизни, усеянной далеко не розами. Были за это время и лютые морозы, и леденящие душу метели, и топкие мшистые болота, и тихая нетронутая тайга, и тучи комаров, и последняя миска муки на целую партию при занесённом перевале — многое было! И вот все это теперь прожито. А впереди несколько месяцев отдыха. Есть от чего потерять равновесие. Чем заполнить это заработанное тобой время покоя? Хочется услышать и увидеть разом десятки вещей: Джульетту–Уланову и Южный берег солнечного Крыма, Третьяковскую галерею и Куйбышевскую ГЭС, друзей, с которыми расстался в институте, и старую мать, одиноко живущую на заброшенном в донской степи хуторе…
Прикидывали я… Но когда отпуск стал для меня не долгожданной мечтой, а реальной действительностью, меня вдруг неодолимо потянуло к старый, знакомым местам. Мне захотелось раньше всего остального посмотреть, как обживают люди те месторождения руд и металлов, которые удалось открыть и моим поисковым партиям…
И я отправился по знакомым местам!
Они изменились до неузнаваемости и из знакомых снова сделались — неведомыми и интересными именно своей новизной.
В долине капризной горной речушки, в шутку названной нами тогда Русалкой, за строптивую (игривость и зеленое каменистое дно, вырос настоящий таёжный городок.
Только три года назад мы пробивались здесь сквозь чащу могучих лиственниц, расчищали в сплошных зарослях кедрового стланика площадку, чтобы поставить свои палатки и закрепить преодолённые подступы к величественной вершине, которая ещё не имела названия ни на одной карте мира…
В городок оловянной руды мы въехали на старенькой полуторке по отлично спланированному шоссе. Белые столбики на крутом повороте с трогательной заботой предупреждали нас, что в этом месте Русалка пенится, по крайней мере, в двухстах метрах где?то в глубине вертикального обрыва. Быстрота, с которой люди преобразили после нас этот кусочек планеты, поражала безмерно.
Приняли меня на прииске хорошо, как доброго старого друга. Главный инженер, старый северянин, влюблённый в своё многотрудное дело, сам взялся показать мне приисковое хозяйство.
Огромную площадь каким?то чудом несведенной тайги люди превратили в величественный парк. Тёмной стеной обступали вековые лиственницы гигантский цветник—пёстрый, светлый, яркий. В центре его била мощная струя фонтана. Холодные брызги брали своё начало в ледяном ключе, который вытаивал из вечной мерзлоты на самой вершине сопки, у розоватых гранитных останцев.
От этого озера цветов расходились светлыми лучами широкие аллеи. Посыпанные розоватой дресвой, они, как весёлые реки, растекались по огромной площади парка. Розовая дресва переливалась на солнце поблёскивающими кристалликами слюды, и это ещё больше усиливало впечатление текучести, подвижности этих широких аллей. Пологими уступами парк поднимался йо южному склону сопки. И по мере того как мы приближались к её вершине, он все полнее и шире раскрывался перед нашими глазами…
Мы отдыхали на площадке широкой лестницы. Она начиналась у мощной компрессорной станции. Её просторная камера была выдолблена человеческим упорством и силой взрывчатки прямо в гранитной скале.
— Оловянной руды здесь уйма, конечно, — оказал мне мой спутник. — Но добывать её дьявольски трудно — сплошные скальные работы.
Тяжёлые массивные ступени тянулись к самым останцам.
— Своими руками выложили! Триста метров по вертикали. — Инженер хитровато подмигнул мне. —Циклопическая кладка!
Порыв ветра донёс до нашего слуха звуки необычайно чистой и приятной музыки.
— Да ведь это Чайковский! — воскликнул я взволнованно. — В тайге я совсем забыл, что на свете есть такая чудесная музыка!
— Вы же в городе, не в тайге. И разве бывает город без радио?
Это верно, город без радио не бывает.
Он лежал перед нами, этот город, примыкая к чудесному парку, как искусно изваянный макет. Стройные ряды улочек, сложенных топазовыми кристалликами деревянных домиков, отсюда, сверху, казались миниатюрно забавными.
— Город, —сказал я моему спутнику, — настоящий таёжный город.
Он снова улыбнулся, пытаясь скрыть свою гордость за созданное под лёгкой иронией:
— Можете и без оговорок. Мы вымостили тротуары плитняком и осветили улицы большими электрическими шарами. Ночью отсюда открывается феерическое зрелище. Мы даже построили в парке парашютную вышку.
Да! Всего три года назад нам удалось обнаружить здесь месторождение касситерита. Оно оказалось очень богатым. В неглубоких бороздах, прямо под растительным слоем, залегали пласты песков с таким богатым содержанием оловянного камня, что казались чёрными от обилия его кристаллов.
Ещё более сильные включения касситерита вклинивались в первозданные породы, которыми был сложен этот горный массив.
Слов нет, богатое месторождение, и все?таки я бы никогда не подумал, что наше открытие послужит началом такого кипучего труда.
Все было изрыто штольнями, траншеями, шахтами. Нитки бремсбергов и мотовозок поблёскивали отполированной сталью рельсов.
Геометрически строгим каскадом сбегала по северному склону сопки обогатительная фабрика.
Мы стояли на самой макушке. Как и тогда, массивные колонны останцев украшали её. Вероятно, миллионы лет трудилась природа, чтобы изваять такое чудо. И. ветер, и влага, и тепло, и холод, и неустанная работа миллиардов бактерий, и сложнейшие химические реактивы, изготовленные в богатейшей лаборатории природы, —все было использовано ею для своей скульптурной работы. И миллионы лет этих усилий запечатлены сейчас в двух розоватых монументах причудливой формы, испещрённых беспримерно богатым орнаментом и окрашенных по розовому фону черно–зелёными пятнами истлевших и вновь возникающих лишайников.
— Эти останцы изумительно красивы!
— Да… Но они были бы просто очаровательны, если бы эта бестолковая природа сообразила расположить их метров на двести западнее.
Мой спутник взглянул на меня и вдруг рассмеялся, весело, лукаво, откровенно:
— Я уверен, что останцы вас очень растрогали. И… это беда геологов. Ваши головы всегда забиты какими?нибудь геолого–философическими фантазиями.